Верещагин (Кончерто гроссо)
Шрифт:
– Да не хочется вам мешать, я думал одиночество ваше немного развеять.
То есть выпить со мной. Я и сам любил с ним выпивать.
– Да бросьте вы, Доктор, что за церемонии вдруг!
На кухне я представил ее Доктору.
– Мне кажется, мы виделись, – сказал он. – Когда матушка ваша умерла, на поминках.
– А, да, – вспомнил я.
По ее лицу я понял, что она его не помнит. Ее взгляд вообще был сейчас где-то далеко. Бог весть о чем она думала, пока я выходил в коридор.
Доктору я налил своего заветного коньяку, сам пить не стал, у меня и без того кружилась голова. Я вообще был как в тумане, но в тумане
Доктор в этот момент внимательно смотрел в окно, за которым краснело и охлаждалось солнце, позднее майское солнце.
– Человек у вас тут из подъезда такой странный сегодня выходил, – сказал Доктор, отрываясь от окна. – В такую жару – в длинном плаще.
– Высокий?
– Да, высокий, в шляпе, плащ черный. Как в кино.
– Наверное, приехал к кому-то. Народу нового в подъезде много, кто-то квартиры снимает, я теперь всех и не знаю, не то что раньше. Но вообще надо бы спросить, я и сам его встречаю уже не первый раз.
Доктор был как будто не в своей тарелке. Не смотрел на меня, потом заторопился:
– Ох, да что ж это я, у меня сегодня еще больной, я обещал заехать…
– Доктор, да полно вам, посидите еще! – Это я так, из вежливости.
Но он уже уходил. В дверях остановился, посмотрел на нее быстро:
– Ну, хорошего вечера вам.
– Спасибо, Доктор, – улыбнулась она, – вечер лучше некуда.
Я вышел его проводить. Доктор по-прежнему на меня не смотрел, торопливо шел к двери.
– Звоните, если что будет нужно, – сказал он мне от лифта. – Жене привет.
В кухню я возвращался уже невесело. Да и ее веселость за эти несколько минут куда-то пропала. Она смотрела в окно, не на меня.
– А ведь мне пора домой, – произнесла она без всякого выражения в голосе, по-прежнему не глядя на меня.
Я молчал.
– Да, пора, – повторила она и посмотрела на меня то ли вопросительно, то ли с укором, то ли изучающе. Это был долгий взгляд. Но я молчал.
– Пойдем, я провожу тебя, – наконец сумел я выговорить. Но вместо этого мы снова начали целоваться, сначала на кухне, потом у меня в кабинете, стоя, потом сидя на топчанчике… а потом она позвонила домой и сказала, что едет ночевать к родителям. Она звонила им тоже, но что говорила, я уже не слышал. Я вышел на это время из комнаты, мне отчего-то стало стыдно. Я тяжело дышал, кололо в боку (проклятые папиросы, надо бросать курить!), руке было неудобно, топчан совсем узкий, не годился для двоих… Надо бы встать, перейти на диван сына в его комнату, дать ей возможность нормально поспать. Я пошевелился – и, конечно, разбудил ее.
– Да нет же, нет, – она погладила меня по щеке, – я не спала. Просто глаза закрыла. Хорошо… – она зажмурилась, потянулась.
– Давай я тебя тут оставлю, тебе надо выспаться, это я бездельничаю, а тебе работать с утра. Пойду, – я попробовал приподняться, но она удержала меня рукой.
– Тсс… Не уходи никуда. Кто знает… – она не договорила, но я понял, что она хотела сказать. Кто знает, когда она еще придет ко мне на всю ночь. – Не уходи.
– Ну всё, всё, не ухожу.
И снова, и еще, и еще…
Наконец мы поняли, что уснуть все равно не получится. Она натянула на себя мою рубашку, это ужасно ей шло, мужская рубашка. Я снова потянулся к ней, поцеловать. Потом перебрался в кресло, к столу, она сидела на топчане, прислонившись к старенькому ковру на стене. И я вдруг рассказал ей про отца.
Ноктюрн № 1
Никому, даже жене, я этого не рассказывал, а мать, как выяснилось, и не знала. Я вдруг рассказал ей, как мой отец встречался с Берией. Она удивительно слушала, вбирала всего меня глазами, впитывала, я втягивался в них, как в воронку.
– Понимаешь, отец мне рассказывал – сначала редко, потом все чаще, – как во время войны он допрашивал одного немецкого офицера. Лейтенанта или что-то вроде того. Он был политрук, отец, немецкий учил в школе, на беду свою, знал неплохо. Конечно, когда брали немца в плен, он или допрашивал, или переводил. Вроде ничего особенного. Но почему-то про этого лейтенанта он часто вспоминал. То мне расскажет, то друзьям моим, то в гостях.
– А что за история?
– Да в том-то и дело, что никакой особой истории там вроде и не было. Привели немца, молодого совсем, оборванного, отец говорит – сам сдался. Ходил по лесу несколько дней, видимо, от своих отбился при отступлении. Дали хлеба ему, он жадно ел, благодарил. Услышал, как отец говорит по-немецки, обрадовался, почти как своему. Ну и рассказал, что решил сдаться в плен, поскольку понял – другого выхода нет: один, в лесу, дороги не знает… И тут, говорит отец, вызывают меня к начальству. И требуют: пусть он признается, что разведчик. Как же, говорю? Какой он разведчик? Да вы посмотрите на него! По лесу блуждал, чуть живой, голодный. Да твое какое дело, говорят мне! Пусть скажет, что разведчик, а мы его захватили, – и останется в живых, за чистосердечное признание. А нет – шлепнем.
– И что отец?
– Что отец, что отец… Ну, он рассказывал, что пошел к этому лейтенантику немецкому, объяснил, мол, так и так. Тот сначала испугался, мол, герр офицер, какой же я разведчик? Отец ему: да ты просто скажи, и жизнь сохранишь. Это же чистосердечное признание.
– И?
– Ну, немец спрашивает отца: вы мне обещаете, что, если я признаюсь, меня оставят в живых? Отец сказал: обещаю. Я, когда был мальчишкой, спрашивал его в этом месте, как ты сейчас: ну? и что дальше? Он всегда на несколько секунд замолкал, а потом говорил – а что дальше? сознался он, что разведчик, – и увезли его от нас. Я опять: так в живых-то он остался? Отец мне – ну да, говорю же тебе, увезли его, видимо, в лагерь для военнопленных. Больше он его не видел.
– И что?
– Понимаешь, родной мой, он часто про это рассказывал. Слишком часто. И была в этих его рассказах какая-то… недоговоренность, что ли. Незаконченный у него получался рассказ. Он его как будто сворачивал, понимаешь? Мне бы, дураку, раньше задуматься. Но кто из нас расспрашивает своих отцов? Нам всё кажется, это успеется. Ну вот, отец после войны стал большим начальником, но и болеть стал сильно. Перед смертью был уже почти слепой. В Бога он не верил – или говорил, что не верит, – но в последние месяцы все повторял: я знаю, за что мне это. Повторял спокойно, вздыхал только. Я думал, мать знает, в чем там дело, но нет, и ей он не рассказал.