Верещагин (Кончерто гроссо)
Шрифт:
– В общем, мне предложили контракт, пока на три месяца, и я сразу решила: да.
– Не страшно было?
– Страшно? – она как будто не поняла меня. Потом засмеялась: – Страшно мне было, Профессор, когда я первый раз шла к тебе… Шла и не знала, что это будет.
– А теперь знаешь?
Зря я это спросил. Она молчала. И, как мне показалось, чего-то от меня ждала. Впрочем, я мог и ошибаться, никогда не понимал, о чем думают женщины, когда вот так вот смотрят. А смотрела она прямо перед собой.
– Ну, а в остальном как? – спросил я, просто чтобы не молчать.
– А в остальном, – она перевела взгляд на меня, – я ушла от мужа.
Теперь она не отводила взгляда, смотрела прямо на меня, а мне хотелось провалиться сквозь землю под этим взглядом. И еще я вдруг ужасно испугался.
– Ты сказала ему?
– Что?
– Ты сказала ему… ну, про нас?
– Конечно.
О боже. Так я и знал, так я и думал, что этим все кончится, с ее-то нравом, прямым, как указательный палец моей матери.
– И что он?
Лицо у нее стало страдальческим:
– Что ты хочешь узнать? Что именно тебе интересно? – видно было, что говорить ей трудно. – Был скандал.
– Так я и знал, так я и думал… – я пробормотал это уже вслух.
– Послушай, это кончено уже. Я все равно не стала бы с ним жить, я просто не могла. Тут все сошлось: я была у тебя, в город вошли танки, он стал меня искать, не мог найти, я уехала на работу, родители тоже ничего не знали и поэтому сказали ему какую-то ерунду, там, куда он звонил, меня не оказалось. В результате, когда я приехала домой… то есть к нему домой, пришлось мне все ему сказать, – она запнулась, – ну, почти все. А когда я сказала, то оставаться там уже не могла. Чего же непонятного?
– И где ты сейчас?
Она пожала плечами:
– Вернулась к родителям. Пока, – она снова подняла на меня взгляд. – Они только рады, даже спрашивать ни о чем не стали. Я просто сказала им, что вернулась домой, вот и всё.
Я молчал, подыскивал слова. Она тоже молчала.
– Зачем ты это сделала? – спросил я тихо, почти про себя.
Она смотрела на меня, как будто не поняла.
– Что именно?
– Зачем ты ему сказала?
– А как иначе?
– Господи, ты не представляешь, каково это… Не представляешь! Для мужчины это всегда удар ниже пояса, это смертельно.
Я как будто перенесся в то дачное лето, во времена истории с Крейдлиным, я вспомнил острую боль, которая разом отсекает тебя от прежней жизни. Вот она была, нормальная, а местами даже счастливая, и только сейчас ты это понимаешь, да поздно уже.
– Но как я могла ему не сказать? Врать я не хотела. В конце концов, мы прожили не один год вместе.
– Тем более! – мне казалось, что я почти кричу, хотя это наверняка было не так, это просто внутри у меня все кричало. – Зачем же наносить удар, да еще такой?! Ведь мы родня.
– Постой, постой… – теперь она смотрела так, как будто не верит моим словам и пытается их уточнить, перепроверить. – Ты хочешь сказать, мне надо было промолчать и остаться с ним?
Я ответил не сразу:
– Может быть, и так, – я помолчал немного и повторил: – Может быть, и так.
Глаза у нее разом посветлели, но как-то грозно посветлели.
– Боже, ты боишься? Скажи, Профессор, ты его боишься?
Догадаться было нетрудно. Да, я боялся. Это было моим кошмаром все последние дни: я представлял себе, как мне звонит брат, или вот он звонит жене в мое отсутствие, или приезжает без звонка, я открываю дверь, за моей спиной сын или жена, а он стоит на пороге, делает шаг ко мне… Объяснить, чего я так боюсь, я не смог бы. Да и страх ли это был? Я предпочел бы думать, что нет: ведь я был виноват перед ним и знал это.
– Послушай, ты ни в чем перед ним не виноват, – она как будто угадала мою мысль.
– А, брось. Конечно, виноват, и перед ним, и перед тобой. А перед ним мы вообще оба виноваты.
– Как можно быть виноватым в любви?
Я поморщился. Это было как из пьесы.
– Что он тебе сказал? Про меня – что?
– Сказал, что тебя убить мало.
Да, я так и знал.
– Ты не спрашиваешь, Профессор, каково было мне.
– Ты, – я опять подыскивал слова, – ты еще найдешь свое счастье, ты молода, умна, талантлива, – тут я поймал ее странный взгляд, – а от таких ударов, как этот, у него, оправляются долго. Иногда совсем не оправляются.
Она потерла рукой лоб.
– Да… а как же ты раньше… Знаешь, голова у меня разболелась, еще на работе. Надо было принять таблетку, но я думала, пройдет.
– Родной мой, – я заторопился, – пойдем, я поймаю такси, отвезу тебя домой.
Стыдно сознаться, я даже радовался тому, что можно не продолжать разговор.
– Нет, – она сказала это совсем уже спокойно, – давай пройдемся до метро, на воздухе лучше, чем в машине.
– И прости меня, бога ради. Да, я боюсь, я и не скрываю. Но кто бы и не боялся в моей ситуации? Не надо было говорить, ах, не надо! В конце концов, даже если уходишь от мужа, не обязательно говорить ему, из-за кого ты это делаешь, правда?
– Да, да, – сказала она торопливо, как будто с досадой. – Пойдем, пора, а то мигрень моя разыграется, а с ней лучше не шутить. Если привяжется, то на несколько дней.
Пока шли к метро, говорил, кажется, я один. Это было понятно: она же сказала, что у нее разболелась голова. Помню, рассказал ей про приход милиции, про убитого антиквара, про странное совпадение фамилий, которое не могло быть совпадением. Она вскинула на меня глаза – в них удивление смешалось с застывшей болью. Мигрень, да. Она по-прежнему время от времени потирала рукой лоб.
Мы расстались, не доезжая до ее станции, она так захотела.
– Не провожай дальше, – сказала она, – мне сейчас лучше помолчать.
Я видел это и не возражал:
– Не болей, родной мой.
– Я постараюсь, – она даже улыбнулась мне, но явно с трудом.
Я только еще попросил у нее телефон – как иначе я мог ее найти? Она подумала секунду, потом все-таки написала телефон на бумажке:
– Это на работу. Только я там не одна, долго разговаривать точно не смогу.
Я не спросил, почему она не хочет оставить мне телефон родителей. Я и сам не стал бы туда звонить. Хотел поцеловать ее, но она мягко отстранилась, просто пожала мне руку мимоходом.