Верещагин (Кончерто гроссо)
Шрифт:
– Пока, Профессор. Всякий раз, как я терял ее из виду, сердце сжималось. Наверное, так бывает, когда перед смертью в последний раз закрываешь глаза – а в окно бьет солнечный луч. Глупости, сказал я себе, я вовсе не собираюсь ее терять. Когда я вернулся домой, жена говорила с кем-то по телефону – я видел ее с трубкой, когда проходил по коридору к себе. Но мне она ничего не сказала, просто помахала рукой: я сейчас.
– Звонила твоя тетка, – сказала жена, когда я вышел на кухню. – Тебе привет.
Я специально отвернулся, как будто пошел за чайником, за эти несколько секунд, как я надеялся, мне удастся нейтрализовать
– Ты неважно выглядишь, – сказала жена.
– Устал. Так что тетка?
– Растерянная. Молодые ее разводятся.
– О, вот как. Ну что ж.
– Но она толком ничего не знает, говорит, что все это как-то неожиданно.
Жена остановила взгляд на мне. Или показалось? Мы немного помолчали.
– Жалко. Хорошая девочка, – сказала наконец жена.
– Ты о ком?
– Об этой девочке, жене твоего брата, – она снова посмотрела на меня чуть пристальнее, чем обычно.
– А.
– Впрочем, на работе у меня сейчас какая-то эпидемия разводов, – вздохнула жена, – воздух, что ли, действует так. Все вокруг рушится, все прежнее, что устоялось, – и людей швыряет, как ветром. Вот наш старший редактор…
Я не хотел слушать дальше, сказал, что часок посплю, а потом засяду за работу. В общем, так оно и было, мне пора было сдавать киношный заказ – несмотря на танки и митинги, «Мосфильм» пока исправно ковал свою продукцию, и теперь я тормозил их. Терпеть не могу, когда меня ждут, так что заканчивать надо было срочно. Это вызывало у меня скуку, зевоту, но я знал, что стоит мне сесть за инструмент, и это пройдет. Надо было просто втянуться. Удивительно, но сейчас меня это даже радовало – то, что заказ займет все мое время. Меньше времени на мысли и страхи.
Я ушел к себе. Спать я, конечно, не мог. Страхи никуда не делись, наоборот, они разрастались, расползались по комнате, опутывали ее, как паутина. Господи, что же я теперь, каждого звонка буду бояться – телефонного, в дверь? И на улицу буду бояться выходить? «Он сказал, что тебя убить мало». Конечно, это может быть просто фигура речи, ярость, вспышка (я помнил себя в той дачной истории). А если нет?
– Ты еще не спишь? – это жена заглянула. – Я совсем забыла, еще парижанин наш звонил, он через неделю прилетает. Спросил, может ли он на этот раз у нас пожить, у него всего три дня, в гостиницу не имеет смысла.
Я ужасно обрадовался: да, конечно, конечно! Пусть приезжает, пусть останавливается.
– Но у тебя же работа, – засомневалась жена. – Ты успеешь?
– Ерунда, он мне никогда не мешал. Я буду своими делами заниматься, он своими.
Ох, это было вовремя, так вовремя! Он и сам не знал, парижский мой дружок, как он был мне сейчас кстати. И я еще не показывал ему «Верещагина», только рассказывал, а так хотелось опробовать это на нем, посмотреть, как ему… Да и будет с кем выпить наконец! Мимоходом я вспомнил, что Доктор наш что-то давно не заходил. Замотался, наверное, да еще и на митинги наверняка бегает. Надо бы позвонить ему.
– Так через неделю? Он один приезжает?
Жена кивнула: да. Отлично, я и кино еще успею закончить. Через пять минут я уже сидел за роялем, дело пошло. Ровно через неделю – нет, даже через шесть с половиной дней – все было готово. Да, я это умел, недаром киношники меня ценили. Мало того что объяснять мне ничего не требовалось, так я еще и к сроку всегда успевал. Ну, почти всегда… Я позвонил на «Мосфильм», обрадовал их, а они в ответ меня: оказывается, уже можно было получить гонорар. Обычно они с этим не спешили, но сейчас с деньгами шла такая круговерть, что держать их у себя они не хотели, каждый день приносил новости, и не в пользу наших кошельков. Привычная жизнь не просто летела под откос – что там, она уже валялась под откосом, это мы ее не догоняли. Впрочем, это мне чудился откос, а кому-то наверняка взлетная полоса. Вот как ей, моей любимой.
Я подумал о ней по-настоящему только сейчас, спустя целую неделю. Если припомнить, ее присутствие я все равно чувствовал, особенно когда валился после целого дня работы на свой топчан и закрывал глаза. Вот в эти несколько минут до сна, перед тем как провалиться туда, я попадал в облако, которое было ею, оно окружало меня, обнимало, я говорил ей «до завтра», мысленно касался ее губами – везде, везде… Но почему-то мне не приходило в голову позвонить ей. Я просыпался днем, тут же садился за рояль, а вечером было уже поздно.
Посмотрел на часы, было в самый раз. Позвонил ей на работу. Трубку сняли сразу:
– Она на выезде, будет ближе к вечеру.
Что такое «на выезде», я не понял, главное – с ней было все в порядке, и я успокоился. Передавать, кто звонил, я не стал – а вдруг ей еще звонит он, мой брат, или кто-то на работе знает его или меня, чего доброго? Конечно, это была полная ерунда, но я все-таки не стал.
А вечером, почти уже ночью, приехал мой парижанин. С женой и сыном они виделись недавно, у него в Париже, так что мне было разрешено утащить его к себе, как только мы поужинали. Он приехал, как обычно, на свой концерт, на этот раз в Большом зале, и не одна вещичка, как прежде, а целое отделение его музыки!
– Ну что, Профессор, меняется страна, а? – он, как все приезжающие ненадолго, был в иллюзиях.
Ввязываться в спор не хотелось, у меня были на него сегодня другие планы, но он давно и хорошо меня знал, так что не ждал утвердительного ответа.
– Не веришь. Знаю, не веришь.
– Не верю. Здесь никогда ничего не меняется к лучшему, место такое.
– Да помню я твою теорию про тюрьму, помню, – он улыбнулся.
– Скажешь, не прав?
– Прав, – задумчиво отозвался он. – Знаю, что прав, но так хочется всякий раз поверить, побежать, попробовать… Я ведь тебе рассказывал, как мать моя пила?
Рассказывал. Он часто приходил в наш дом, мы были еще студентами. Он жил в консерваторской общаге, вечно был голодный. Моя мать жалела его, кормила нас борщом и пирожками, от которых все мои приятели на глазах пьянели, как от водки. Потом мы с ним уходили ко мне, играли друг другу первые свои сочинения, потом уже не первые, так и шло. И однажды он рассказал, что мать его, оказывается, была пьяницей, запойной, и их, всех троих, растил отец, да еще тетка помогала. Он и домой-то старался не ездить на каникулы, а когда все-таки ехал, возвращался угрюмый, чернее тучи, долго потом отходил. Мне рядом с ним всегда было немного неловко, я был благополучный и сытый. Своя комната, кабинет даже, мать с пирожками, вид из окна на набережную. Но он не завидовал, нет. И музыке моей тоже, хотя нас часто сравнивали, этого было не избежать, и я был гений (так говорили в консерватории), а он просто талант.