Верховники
Шрифт:
Наталья ухватилась за оконную раму, припала разгорячённым лбом к холодному, слегка заиндевевшему стеклу. Перед глазами поплыл недавний, такой непохожий на нынешний день. Улица была пустой, вымершей, черно-белой. Однообразно и приглушённо били обтянутые чёрным сукном барабаны, резко, пронзительно, предсмертно плакала флейта. Одиноко раскачивалось траурное знамя. Мало кто пришёл на похороны покойного императора. Да и то правда — после смерти прошёл почти месяц, ожидался уже въезд новой императрицы. Но он-то пошёл. Её Иванушка. Его не видели среди тех, кто умчался во Всесвятское, навстречу Анне, навстречу новым милостям и щедротам.
Весь в чёрном, с обнажённой шпагой Иван Долгорукий шёл за гробом Петра II. Мерно, монотонно били чёрные барабаны, издавая какой-то глухой и печальный звук. И ей вдруг послышалось, как стукаются о крышку гроба мёрзлые комья. И она будто бы заглянула в последний раз в гроб и отшатнулась: там лежал Иванушка. «А-а-а!» — «Наталья, что с тобой?! Опомнись!» Она открыла глаза: за окном солнечный погожий день, рядом братец Петруша — в золочёном кафтане, ярком богатом плаще — собирается туда же, встречать императрицу. Братец что-то твердил о её долге быть там со всеми, дабы удержать монаршьи милости славному роду Шереметевых.
— Да ты, я вижу, совсем обеспамятствовала. Забыла даже распорядиться ёлку перед домом поставить! Ёлку! Ах, черти, да где же вы! Ёлку, скорее ёлку! — Путаясь в плаще, братец полетел на подворье — распорядиться поставить ёлку в знак великой всеобщей радости. Наталья неожиданно для себя рассмеялась, видя такую смешную позитуру братца. В семнадцать лет смех — лучшее лекарство от горести. Наталья снова стала с любопытством смотреть в окно. Улица посыпана чистым песком, у каждого дома праздничная ёлка, та самая, о которой беспокоился братец. Идёт смешной пьяный красавец мужик. Увидел барышню в окошке, снял шапку. Бьёт челом, а глаза лукавые, хитрые — понравилась, должно, барышня. Задрал голову, поглаживает чёрную цыганскую бороду, хохочет. Наталья сделала строгое лицо, а самой смешно. И потому, что смешно, вспомнила вдруг недавнее радостное время, когда Иванушка устраивал для неё то бал, то охоту, то parti de plaisir за городом, с иллюминацией, бенгальскими огнями. Ах, сладкие, сладкие минуты. Нынче кажется, что и не с ней они были, а с совсем другой девушкой.
На улице тем временем ещё более засуетились, загалдели, бросились к двойному фронту солдат, ограждавшему проезд. Ударили пушки у Воскресенских ворот. Промчался кавалерийский эскорт. Бежали какие-то арапы, скороходы. Наконец вылетела огромная карета с императорской короной. Впереди кареты князь Шаховской. Наталья узнала его: «Этот-то что здесь делает?» Всем было ведомо, что Шаховской, как шут, за целковый разрешал во дворце бить себя по лицу. Хмурый, неулыбчивый Михайло Голицын лениво трусил сбоку кареты.
И вдруг сердце Натальи безотчётно вздрогнуло: её взгляд встретился с внимательным, зорким и злобным взором толстой, нарумяненной женщины, восседавшей в карете. Да, такой взгляд она видела однажды у мясника, когда тот на поварне рвал головы молодым петушкам.
Карета промчалась, но Анна неожиданно оглянулась в заднее окошко, точно вспоминая, где она видела это чистое девичье лицо. Встретились два взгляда. Гремели уже салюты на Красной площади и в Кремле, где были построены гвардейские полки, учинившие радостный троекратный огонь, а Наталья всё ещё смотрела вдоль опустевшей улицы и шептала: «Престрашного взору, престрашного взору».
Ночью ей приснилось рыхлое лицо императрицы, Наталья кричала, задыхалась, звала Иванушку. Но никто не шёл, и безучастно стучали деревянным молоточком старинные нюрнбергские часы, вывезенные ещё батюшкой Борисом Петровичем Шереметевым из заморский краёв.
Меркурий, как известно, исполнял на греческом Олимпе роль вестника. В те беспокойные январские дни 1730 года барон Серж Строганов был московским Меркурием. Как всегда во время политических шатаний, находится множество людей, единственным интересом которых являются не цели партий и движений, а слухи об этих целях и движениях. И чем нелепее и чудовищнее был слух, с тем большим удовольствием он подхватывался Меркурием и, стократ преувеличенный, расходился, обрастал мифическими подробностями. Сержу Строганову тогдашняя политическая разноголосица представлялась новой увлекательной игрой.
В сумерки с подворья Строгановых вылетела карета. Барон в чёрном бархатном венецианском костюме, в итальянской театральной маске, кутаясь в длинный, подбитый мехом чёрный плащ, посматривал в разноцветное окошечко. За окошечком мелькали бесконечные московские заборы. Тревожно ухал филин, залетевший на заиндевевшую одинокую колокольню. Барон Серж представлялся себе ужасным заговорщиком. Его с одинаковым радушием принимали и у Черкасского, и в доме Барятинского, у Елизаветы Петровны и Феофана Прокоповича, он был желанным гостем и в домах верховных вельмож.
Все знали, что барон Строганов добрый малый, богат и умеет жить, и потому как барон всю жизнь ломал комедию, то никто особо не удивлялся, когда он превратил себя в ужасного заговорщика.
Вбежав в тот вечер к Прокоповичу, барон поразил всех собравшихся. Он был бледен как полотно.
— Вы слышали новость, господа? — Барон оглянулся вокруг и, видя перед собой токмо хозяина, Татищева и Кантемира, вздохнул спокойней.
— Да успокойтесь, вы откуда, барон? — Феофан Прокопович, большой, массивный, двинулся навстречу новому гостю и благословил его. В самой фигуре преосвященного было нечто успокоительное. Восковые свечи освещали весёлую гостиную, увешанную картинами, и уставленный закусками столик.
— Я только что от Алексея Григорьевича, — заторопился барон.
— Долгорукого?
— Его, его...
— Для барона нет противоположных партий, для него есть токмо новости! — рассмеялся Василий Никитич.
— Вот счастливец! — подхватил Антиох, предвидевший весёлый розыгрыш.
И у Василия Никитича Татищева, и у Антиоха Кантемира настроение духа было самое благоприятное, как всегда, когда они сходились у главы учёной дружины. Сегодня Антиох читал свой перевод книги преславного Фонтенеля «О множественности миров».
Вся тревога последних недель, казалось, отступила перед учёными занятиями. И вдруг вторжение известного всей Москве сплетника — как тут не поразмяться, не позабавиться.
Но новость, привезённая бароном, отбила всякую охоту к учёным забавам. В Москве, шёпотом объявил барон, начались аресты. И сразу стало слышным гудение пронзительного колючего ветра за окном. Потому что все давно ждали этой новости, поверили и невероятному числу арестованных: сотни человек.
— Алексей Григорьевич Долгорукий объявил мне, что он не давал своего согласия, но вы же знаете старого Голицына — он метит в новые Вильгельмы Оранские. Приказ об арестах князь Дмитрий дал самолично. Я не удивлюсь, — последние слова барон произнёс шёпотом, — если и за мной уже явились. Ведь старый Голицын знает, наверное, что я главный ему в Москве неприятель. Не посоветуете ли, господа, в какое посольство мне скрыться?