Верховники
Шрифт:
— Вот так, — пошла мелкими пташечками! — рассмеялся где-то рядом Камчатка.
А затем всё понеслось, завертелось перед глазами: и кабак, и пьяные сотоварищи, и целовальник. Михайло попытался подняться и рухнул. Соловушка и Нос отливали его водой.
Пришёл в себя он внезапно, будто вынырнул из тёмного омута. Озорно скалил над ним белые зубы Камчатка:
— Первая кровь, должно, тебе в голову ударила. Выпей-ка романеи, она мягчит!
Михайло выпил, и в самом деле стало тепло, уютно и все вокруг стали милыми, хорошими, даже мрачный целовальник за стойкой глядел родным дядей. Подбежали гулящие бабы. Одна из них уселась на колени Камчатке, другая — толстая, полногрудая — облапила Максимушку. Камчатка щедрой рукой швырнул на стол
— Гуляй, стрелецкий сын, буйная твоя головушка, всех угощаю!
Целовальник вздохнул жадно, выскочил из-за стойки, сгрёб деньги. И снова на столе, как из-под земли, выросли штофы с водкой, бутылки с фряжским вином, позолоченные орехи и сладости для девок. Для прочей почтенной публики кабацкие молодцы выкатили две бочки водки. Весть о щедром угощении скоро разнеслась по десяткам питейных погребов Китай-городка. Через минуту в фортине было не пробиться от кабацкой голи. А Камчатка всё бросал и бросал на стол золотые:
— Знай наших — гуляет стрелецкий сын! Моему батюшке голову не какой-нибудь палач, а сам великий государь Пётр Алексеевич на Лобном месте срубил! — хвастался захмелевший Камчатка облапившей его девке. Чёрные зубы девки цокались с ослепительно белыми зубами Камчатки. Атаман вдруг оттолкнул девку, приказал властно: песню, други!
Вы леса мои, леса, братцы-лесочки, леса тёмные... —высоким чистым голосом повёл песню Соловушка.
Вы кусты ли мои, братцы-кусточки, кусты частые! —дружно подхватила ватага любимую песню атамана.
Как и все-та мои братцы-лесочки все порублены, Как и все-та мои братцы-кусточки все повыжжены, Как и все-та мои братцы-товарищи все половлены... —уронил на грудь свою буйную головушку Камчатка, стрелецкий сын. Но Соловушка высоко и красиво продолжал песню:
Как один из нас, братцы, товарищей не пойманный, Не пойман из нас, братцы, товарищ наш, Стенька Разин-сын, —выпрямился Камчатка и подхватил:
Выходил же тут Стенька Разин на Дон-реку, Закричал же тут Стенька Разин громким голосом!Сидевшие за печкой нижегородские купцы не пожелали узнать, чем кончится песня. Потянулись к выходу. Купцов провожали обидным смехом, острыми взглядами. На последнем купчине у шубы верхи были бархатные, кораблики бобровые. Голь кабацкая взяла его в круг, стала толкать друг на дружку, стаскивать богатую шубу. У купца весь хмель разом вышел. Закричал, стал отбиваться. Выскочил из-за стойки целовальник, бросился спасать купца, заработал кулаками, как молотом. Купец с трудом сумел унести и шубу и голову.
Гульба продолжалась.
Кубацкие ярыги обступили Камчатку, льстиво просили: «Атаман, ты всё можешь! Выставь ещё бочонок белой!» Камчатка поднял руку, крикнул пьяно: «Братцы, я сегодня всё могу!» И бросил на стол последний кошель. По знаку целовальника почтенной публике выкатили ещё два бочонка.
К Носу меж тем прицепился старичок: то ли юродивый, то ли ярыжка — весь трясётся, спрашивает:
— Откуда взялись, соколики?
Нос осторожно прищурился — кто знает,
— Слышали, намедни Дугласовы палаты разбойнички сожгли? Да уж не вы ли там были?
— Может, мы, а может, и твои сыны! — недовольно ответил Нос.
— А много ли взяли?
В эту минуту Хорёк подошёл к старичку сзади, прошептал доверительно на ухо:
— Взяли мы, дед, денег без счёту, посуды без весу и всё отослали к лесу!
Ярыжка вздрогнул от неожиданного шёпота, обернулся.
— Да это же Ванька Каин! — отшатнулся от старичка Хорёк. — Я его, братцы, в лицо знаю!
И тут в кабаке всё завертелось и понеслось.
Имя ненавистного доносчика было ведомо всем. Но в лицо его знали немногие из уцелевших ватаг, схваченных по доносам Ваньки Каина. К ярыге бросились, но он с неожиданным для своих лет проворством юркнул под ноги, ужом проскользнул к выходу и уже в дверях прокричал:
— Караул! Убивают!
— Бежим, малец, тут сейчас все кровью умоются! — кто-то крепко взял Михайлу под руку. Обернулся — Максимушка. И трезвый, ровно и не пил, табак не нюхал. — Слово я дал деду в остроге оберегать тебя, малый, и слово я то сдержу! — Максимушка подтолкнул Михайлу к выходу.
В дверях лицом к лицу столкнулись с целовальником. За тушей кабатчика мелькали уже треуголки преображенцев. Максимушка перехватил руку целовальника, ударил кулаком как гирей. Бросился вперёд. На улице солдаты повисли на нём, словно собаки на медведе.
— Беги, Михайло! Беги! — услышал Михайло голос товарища.
К Михайле, однако, уже бросился усатый чернявый сержантик с ружьём наперевес. Совсем близко увидел он блеснувшую сталь штыка и, забыв, что вооружён пистолями, бросился бежать с резвостью перепуганного зайца, перемахивая через высокие заборы, отбиваясь на ходу от огромных меделянских кобелей, петляя по садам и подворьям. Позади прозвучал выстрел, другой. Раз даже показалось, что пуля оцарапала щёку, но то полоснула ветка берёзы. Выстрелов более не было, погоня отстала, но Михайло продолжал бежать, спасаясь уже от своего страха, пока не налетел на балаганную палатку на Москве-реке. Над палаткою красовалась вывеска: «Комедиант, персиянин Иван Лазарев».
В кабаке тем временем солдаты вслед за Максимушкой связали и Соловушку, и Хорька, и Носа и всех остальных сотоварищей Камчатки. Только атаман спрыгнул в погреб, отбиваясь отчаянно, пока не пристрелил буйного стрелецкого сына меткий солдат-преображенец.
ГЛАВА 9
Как всякий русский немец, Андрей Иванович Остерман любил русские обычаи более, чем иные русские. Особливо же нравились ему те обычаи, что не вгоняли в великие расходы и в то же время были полезны его немецкому здоровью. К примеру, русская баня. Андрей Иванович даже и представить теперь не мог, как это он, Генрих Остерман, обходился в родимой Вестфалии без душистой крепкой баньки, все ароматы в коей точно настояны на анисовой водке. Правда, и в бане Андрей Иванович соблюдал осторожность и осмотрительность, и особо доверенные друзья, которых он допускал в свою баньку, никогда не видели его на верхнем полке. Андрей Иванович всегда сидел у окошечка с шаечкой тёплой водицы и вроде бы не мылся, а омывался. Феофан Прокопович, напротив, по русскому обычаю, забрался на верхний полок и только кричал банному мужику: «Поддай, поддай!» Тот шлёпал горячим веником по широкой мужицкой спине первосвященника. Долгожданный гонец новоизбранной императрицы Анны, барон Корф, приглашённый Остерманом при первом же визите барона в баньку, мыться отказался и стоял у дверей, задыхаясь в шёлковом камзоле и бархатных штанишках. Пудра на завитом французском парике барона таяла, стекала из-под ушей и по лбу, парик свисал длинными мокрыми косами. Но барон с тевтонской твёрдостью соблюдал версальский этикет перед вице-канцлером Российской империи.