Верховники
Шрифт:
Камчатка ведал в Замоскворечье все лазы и перелазы и через час после побега, попетляв по переулкам и закоулкам, дабы запутать возможную погоню, вывел беглецов на зады пустой барской усадьбы.
«Барин здешний, князь Холмский, в персиянском походе седьмой год обретается, а дворовым людишкам не оставил на пропитание и медной полушки. Не с голоду же ребятам подыхать. Вот и занялись частным разбойницким промыслом!» — сказал Камчатка, подводя своих острожных сотоварищей к людской избе, что спряталась от высокого барского дома между конюшней и дворовыми амбарами.
Над избой курился в морозном воздухе дымок — остальная усадьба словно вымерла. Твёрдой уверенной рукой Камчатка распахнул двери и остановился на пороге. В избе не продохнуть, казалось, от крепкого духа, зато тепло. На огромной русской печке сушились тулупы и валенки,
— Где караульный дозор, пентюхи деревенские? — властно и строго спросил Камчатка с порога.
— Никак, Камчатка?! Объявилось ясное солнышко! Кто, окроме атамана, с порога лаяться будет-то?! — Игроки радостно приветствовали Камчатку.
— А караульный — вот я! — раздался сиплый голос, и меж чёрных валенок с печки выглянуло дуло мушкета. — Будь вы из воинской команды, здесь бы и полегли! — После сих слов из-за валенок высунулся сизый нос; такой огромный, что не уступал, казалось, дулу мушкета. Вслед за тем и сам владелец сизого носа спустился с печи и оказался здоровенным детиной, в плечах пошире Максимушки.
— Здорово, Камчатка! — Сизый нос как бы спрягал стрелецкого сына в своих объятиях, таких крепких, что затрещали стрелецкие косточки. Да только проворен был Камчатка и знал отменные борцовские свычки, и через минуту великан растянулся у ног Камчатки.
— Ай и ловок Камчатка, бес острожный! Не сломали его, знать, харчи казённые... — рассмеялся в углу белоголовый парень, прозванный за свой голос и песенное мастерство Соловушкой.
— А мы, братцы, и впрямь не заметили, что караульный наш давно караулы на печи несёт!
— Забыли, черти, мою науку?! — строго спросил Камчатка. — Хотите, чтобы повязали вас, как ватагу атамана Сокола, на которую навёл солдат Ванька Каин? Иль, может, порешили уже Ваньку Каина? Что скажешь, Нос?
— Нет, не порешили, атаман. Намедни окаянный Ванька навёл роту преображенцев на тайный притон Заики-мельника. Почитай, всех повязали!
— А коль так, неси караул по-честному и гляди в оба, — распорядился Камчатка. Затем обернулся к порогу и пропустил вперёд Михайлу и Максимушку. — А вот и новые дружки наши! Налить всем по чарке и выпить за долгожданную встречу! — приказал Камчатка Соловушке, выполнявшему, судя по всему, в ватаге роль виночерпия и денщика атаманов. Пока допивали штоф, Камчатка поведал ватаге о злоключениях Михайлы.
— А не тот ли это немец, что на Поварской дом держит? — спросил похожий на хорька маленький мужичонка с хитро бегающими глазками. — Палаты богатые, а графа и впрямь Дугласом кличут. На палаты его ещё атаман Сокол топор навострил, да взять-то и не успел. Подвёл его Ванька Каин, крепко подвёл!
— Ну, Ваньке Каину ещё попомним его грехи, а немчуре, что порох честным людям на спине поджигает, самому красного петуха пустим! — твёрдо сказал Камчатка и, обернувшись к Михайле, озорно подмигнул: — Дай срок! Запылают графские хоромы.
На этом и порешили на совете ватаги — брать после розыска Дугласовы палаты.
ГЛАВА 7
Петербург был покинут двором, но не производил впечатления покинутого города. Дорожная карета то и дело обгоняла бесконечные обозы, груженные кирпичом, извёсткою, сеном, съестными припасами. Тянулись артели ярославских и костромских плотников, каменщиков из Пскова и Новгорода, диковатых татар, согласных на любую работу, окающих волгарей, звонко цокающих вологодцев, певучих орловцев, крикливых курян. Со всех сторон России тянулись сюда люди, и город стремительно возносился на берегах Невы. Город рос уже не по царскому указу, как при Петре I, рос потому, что нельзя было повернуть Россию вспять, поставить спиной к Европе; город рос, потому что слишком много крови и солёного мужицкого пота было за него пролито, и, наконец, город разрастался просто потому, что был расположен на бойком торговом месте, где лицом к лицу сталкивались Россия и Европа. Дорожная карета мчалась мимо галерных верфей, с которых сходили лёгкие нарядные скампавеи, охранявшие Балтику, мимо канатных и полотняных фабрик, изделия которых столь высоко ценились на лондонских и амстердамских биржах, мимо купеческой пристани, над коей летом плескались сотни заморских вымпелов, мимо
78
Ворвань — жидкий жир (рыбий или других морских животных).
Да, здесь совсем не чувствовалось отсутствие императорского двора — здесь шла своя, другая, отдельная жизнь, с иными интересами и иным значением. Интересы эти определяли не распоряжения императрицы или указы временщиков, а колебания цен на зерно и лен, пеньку и железо на биржах Амстердама и Лондона, урожай хлеба в Поволжье, колониальные войны за Молуккские и Вест-Индские сахарные и кофейные острова и новые золотые прииски, открытые в далёком Забайкалье. Это была не московская розничная торговля — здесь разворачивалась европейская коммерция!
Карета вылетела на широкую полузаострённую Невскую першпективу и, разбрызгивая грязь, понеслась к валам Адмиралтейства. Зима в этом году в Петербурге была мягкая — стоял уже февраль, а Нева так и не застыла. По тяжёлой свинцовой воде снуют пёстрые ялики, над Петропавловской крепостью заклубился дымок — сигнальная пушка ударила полдень! Карета понеслась по набережной. Ежели купеческий и мастеровой Петербург отъезд царского двора в Москву точно подтолкнул действовать ещё более споро, то Петербург дворянский сразу затих. Давно ли во всех австериях Васильевского острова и Адмиралтейской части веселились гвардейские сержанты, забивая своим шумством отчаянных голландских и португальских шкиперов, давно ли ярко светились в морозные ночи окна бесчисленных дворцов на Английской набережной и плыли звуки модного менуэта над Невой; давно ли выезд матушки-полковницы Екатерины I и её путешествие на убранной коврами галере из Летнего сада ко дворцу светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, что высился на Васильевском острове, занимали внимание и любопытство петербуржцев? Всё исчезло, точно по чьему-то сигналу закончился блистательный карнавал. Золотой поток, лившийся из императорского дворца и дворянских карманов, отхлынул в Москву. Ветшали выстроенные на скорую руку дворцы петровских вельмож, обваливалась сырая штукатурка с пузатых колонн, одиноко стояли на снегу забытые в Летнем саду греческие и римские боги и богини. Но иной золотой поток не только не прекратился, но и многократно возрос и усилился. Лился сей золотой дождь за труды петербургских мастеровых и рабочего люда в глубокие кошельки российских промышленников и прижимистых иноземных дельцов, осевших в стремительно растущем городе.
Эти господа не бросали полученные деньги на карточный стол, не покупали своры борзых и гончих, не устраивали домашних спектаклей. И возникали новые мануфактуры в окрестностях северной столицы, дымили чёрные трубы, стучали топоры на корабельных верфях.
— Каковы першпективы! В сём граде каждый своё дело найдёт! — вслух восторгался Шмага.
Голицынский курьер на эти восторги сухо пожал плечами. В свои тридцать лет человек он был осторожный, на доверенной княжеской службе привыкший не бросать слова на ветер. Всю дорогу от Москвы до Петербурга он молчал, благо его попутчик никому и рта не давал открыть — всех заговорил. Дуняша тоже помалкивала, а по ночам, вспоминая суженого, плакала. После побега Михайлы из острога, о чём сообщила верная Галька, от него не было ни одной весточки. Бежал и как в воду канул. А Дуняше надобно было меж тем ехать в Петербург, потому как в Москве ей было оставаться опасно. Галька сообщила, что в Новодевичий наведывались ушаковские ищейки, выведывали о Дуняше. Возвращаться в монастырь было нельзя, и выходил ей один путь — в Петербург вместе со Шмагой. Хорошо ещё Галька оставалась пока и Новодевичьем, и через неё Михайло всегда мог найти путь к Дуняше. Так и ехали — двое молчали, один болтал. Но у Шмаги за пустой беседой рождались всё новые планы и замыслы. В любом случае Шмага твёрдо решил изложить их, когда вместе с этим курьером-молчуном предстанет пред светлые очи вице-президента Коммерц-коллегии Российской империи.