Верховники
Шрифт:
Тогдашнее Архангельское мало походило на роскошный дворец, выстроенный впоследствии Юсуповым, но зато имело свою старомосковскую красоту. Воздвигали его те же мастера, что рубили дивные палаты для Тишайшего Алексея Михайловича в Коломенском. Только в Коломенском всё было построено с царским размахом, поражало величием замысла. В Архангельском, напротив, всё было частным, небольшим по размерам: сказочная филигрань — искуснейшее изделие резчиков по дереву. Боярские хоромы с замысловатыми узорами наличников, с причудливыми балясинами, подпиравшими высокое крыльцо, девичьим теремом, украшенным резными петухами и диковинными зверушками, высеребренные инеем, точно приплыли из старинной сказки.
Дедовский сад с рябинами и малинником, с берёзами и высокими тополями, с кружащимися над вершинами деревьев птицами, по весне и летом был простой и весёлый, как цветистый сарафан молоденькой боярышни, а зимой перекликался через гладкое снежное поле с холодной синевой дальнего леса. Сама усадьба широко раскинулась по обеим сторонам деревенского проезда: по одну сторону высились боярские хоромы с высокой крышей кокошником и красной трубой, по другую чернели под снежными шапками овины, скирдник, конюшни и конопляник.
Через огромные старинные сени, уставленные вёдрами, ухватами, пузатыми кадушками и бадьями, можно было попасть в парадные покои, обставленные английской мебелью из красного дерева. Гляделись в высокие венецианские зеркала портреты строгих напудренных вельмож — родственников старого Голицына. Клавикорды наигрывали контрдансы и менуэты, осторожно потрескивали расписные голландские печки.
Но ежели гость из сеней завернул не в парадные покои, а в низенькие двери, то рисковал заблудиться среди бесчисленных чуланчиков, закоулков, клетушек, маленьких низеньких горниц с широкими дубовыми лавками вдоль стен и непременным древним киотом с лампадками. Настоящим украшением этих комнатушек были огромные русские печи, расписанные всевозможными травами, единорогами, цветными невиданными птицами и прочими диковинными зверями, сведения о которых были почерпнуты из «Космографии» Косьмы Индикоплова. И никакой мороз не был страшен в домашних покоях, воздвигнутых ещё отцом Дмитрия Михайловича, князем и боярином Михайлой Голицыным, сидевшим во времена патриарха Никона и Ордин-Нащокина курским и белгородским великим воеводою.
По всем этим горницам, спаленкам и комнатушкам с превеликим раздольем носилось и шумело младшее поколение голицынского корня, внуки и внучки старого князя. Сыновья же несли царскую службу в заморских краях. Младший, Алексей, вёл переговоры с чопорными грандами в знойном Мадриде; старший, Сергей, оберегал интересы России в мокром унылом Берлине. Но все их дети, жёны и домочадцы жили вместе со старым князем.
Когда князь Дмитрий в накинутом на плечи полушубке и валенках, с острогой в руках, сопровождаемый детворой, несказанно обрадованной вечернему развлечению, вышел на крыльцо, он напомнил Василию Никитичу сказочного домового.
«Посмотрел бы кто из иноземцев в сей миг на нашего первого министра! — улыбнулся было Татищев, но тут же поймал себя на мысли: — А ведь, пожалуй, именно сейчас в сём гордом вельможе живёт истинно народный дух!»
На прудах уже чернело множество людей — боярская дворня очищала от снежных заносов лёд, пешнями долбили проруби. В зеркале прудов отражались яркие звёзды.
По знаку старого князя дворня развела огромные костры возле прорубей на расчищенном пруду. Пробиваясь сквозь лёд, огненный свет от костров радужным цветным колоколом спускался в ледяную воду. Сквозь прозрачный лёд было видно, как растревоженные рыбы поднимались к пробитой проруби. Важно плыли лещи и окуни, стайками носилась плотва, и вдруг чёрной молнией пронеслась щука. И тут же княжеская острога ушла под воду, и через минуту полупудовая рыбина забилась на блестящем льду под восторженный шум детворы.
«А рука-то у старого Голицына твёрдая, крепкая ещё рука!» — не без внутренней тревоги отметил Василий Никитич.
Ловко били острогами и старшие внуки Голицына, и скоро золотистая рыба билась на чёрном ледяном подзеркальнике прудов.
Василий Никитич был отпущен из Архангельского с миром, отведав на ужин крепкой домашней ухи с гвоздикой.
И, только прощаясь, старый князь молвил пророчески:
— Попомни, Василий Никитич! Будем едины — устоим! Не будем — всем нам, как тем рыбам бессловесным, на льду биться! В единстве сейчас залог счастливой фортуны!
На том и расстались.
ГЛАВА 5
Бригадир Алексей Козлов поспешал в Казань с важными известиями и поручениями от первенствующего члена Верховного тайного совета князя Дмитрия Михайловича Голицына к казанскому генерал-губернатору Артемию Петровичу Волынскому. Собственно, бригадир находился в прямом подчинении брата Дмитрия Михайловича, фельдмаршала Голицына, вместе с которым и прибыл в Москву. Но водоворот последних московских событий так закружил этого петровского новика, что неожиданно для себя он оказался в одном лагере со старым боярином и тем более охотно выполнял поручения князя Дмитрия, что их выполнял и его прямой начальник фельдмаршал Голицын. Дело, по которому он поспешал в Казань, было важным и безотлагательным: надобно было срочно перетянуть на сторону верховников столь важную и известную в самых широких кругах дворянства персону, каким был казанский генерал-губернатор Артемий Волынский [76] — восходящая звезда последних лет царствования Петра Великого. В Персидском походе бригадир близко сошёлся с Волынским. Козлов первым со шпагой в руках под жестоким огнём, почитай, в обнимку со смертью, взошёл на дербентские укрепления и получил чин бригадира из рук самого Петра. Отличившийся в походе Волынский взлетел выше. Но Алексей Козлов не завидовал ему — в сорок лет он ещё твёрдо верил в свою фортуну. Да и сделано немало. В девятнадцать лет ещё безусым корнетом сражался в лейб-регименте светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова под Полтавой, а ныне — шаг до генеральского звания. Бригадир заворочался под бобровой боярской шубой (подарок князя Дмитрия): высунул голову из-под тяжёлого тулупа, коим был укрыт поверх шубы денщиком Васькой, уселся поудобнее в санях, переваливавшихся через сугробы заснеженной дороги, яко фрегат на волнах, и закурил трубочку. Думы были высокие, как эти ели под снежными шапками. Проезжали заповедный корабельный лес.
76
Волынский Артемий Петрович (1689—1740) — государственный деятель, дипломат. Губернатором в Казань был назначен Екатериной I в 1725 г. В 1738 г. он стал членом Кабинета министров. Волынский был автором проектов государственного и экономического устройства России. В 1740 г. стал жертвой интриг Бирона, Остермана и др., был обвинён в замыслах государственного переворота и казнён.
А. П. Волынский — герой известного романа И. И. Лажечникова «Ледяной дом».
Как все петровские соратники, бригадир любил живое и общее дело, но все большие дела в России, казалось, прекратились после кончины великого государя. При Екатерине и Петре II Россией правили временщики — сначала Меншиков, затем Долгорукие, а для них важным было не общее дело, важным был собственный интерес. И новые люди остро ощущали этот отход от общего дела, направленного к счастью и приращению Российского государства. Ранее они служили этому делу и за свой ум, толковость, умелость, отвагу получали чины и звания, обходили высокородных по службе. При временщиках всё кончилось. Треть офицеров была распущена по домам за ненадобностью, армия сокращена, флот захирел, продолжающаяся дальняя и малая война с Персией не приносила ни лавров, ни славы. Все реформы были вдруг приостановлены, и недавно бурлящая, полная силы и великих замыслов Россия словно села на мель. Самодержавная власть при Петре Великом опережала своё время, а при наследниках стала отставать от него. Вот отчего у многих петровских сподвижников, а их были ещё тысячи, рождалась мысль, что самодержавную власть надобно ограничить, не допустить, дабы страной и впредь правили фавориты. Только если Голицын хотел ограничить самодержавие из аристократической гордости, Козлов и ему подобные хотели это сделать ради общего служения государству Российскому. Но на какой-то час их интерес сошёлся, и когда Козлов спорил на собрании у Черкасского с Татищевым, он спорил от чистого сердца, а не потому, что был верным сторонником старого боярина Голицына.
Вспомнив тот спор и находя всё новые доказательства своей правоты, которые он тогда не успел привести Татищеву, бригадир сердито потушил свою трубочку и снова нырнул под тяжёлый ямщицкий тулуп и бобровую боярскую шубу. Стало тепло, покойно. Сани на заснеженной дороге плавно поднимались и опускались с сугроба на сугроб, и под эту убаюкивающую качку бригадир и не заметил, как провалился в глубокий и сладкий сон.
Проснулся он от ругани ямщика и Васькиных причитаний. Сани стояли неподвижно, лошади брюхом сели на глубокий снег. Вечерело.
— Эвон снега навалило! Пока обоз чей-то дорогу не пробьёт, в жисть не проехать! — причитал Васька.
— Что же, нам и ночевать среди дороги? — сердито спросил бригадир ямщика.
— Зачем же ночевать? Здесь ночевать, барин, негоже. — Ямщик прищурился, хитро взглянул на офицера. — Тут, в версте от дороги, богатейшее имение вдовицы одной есть, княгини Засекиной. Только что просёлок ихний проехали. Там людишки весь проезд уже расчистили. Путь верный.
— Чёрт с тобой, вези куда знаешь! — рассердился Козлов и снова нырнул под тулуп.