Верховники
Шрифт:
Есть ещё третья партия — партия дворян, не желающих ни власти верховных, ни возврата самодержавия.
На что способна дворянская партия — покажет будущее».
ГЛАВА 2
Князь Алексей Михайлович Черкасский — человек молчаливый, тихий, коего разум никогда в великих чинах не блистал, всюду являл осторожность. И всё-таки не уберёгся, нежданно для самого себя оказался в те январские дни во главе самой шумной и крикливой дворянской фракции. Алексей Михайлович сам не мог понять, как это случилось. Он был очень богатый московский барин, имел сорок тысяч душ крепостных, соляные варницы, рыбные промыслы на Каспии, так что мог жить и жил в своё удовольствие. Его большой красивый особняк на Тверской, построенный ещё
Вокруг самого Алексея Михайловича собирался обычно кружок людей более солидных, генералы не самых высоких чинов, сановники, метящие в президенты коллегий, но согласные и на пост вице-президента, дипломаты, посылаемые в разные Мекленбурга и Вюртемберга, мечтающие о Париже, Вене и Лондоне. Перекидывались в карты, обменивались сплетнями, ободряюще посматривали на веселящуюся молодёжь. Хозяин, по обыкновению своему, молчал.
Это молчание в январские смутные дни, когда все говорили, превратилось незаметно в силу. Самые яростные говоруны привыкли в крайнем случае ссылаться на молчаливого Алексея Михайловича как на авторитет: «Молчит, — значит, скрывает нечто такое, что никто не знает. Подождите, он ещё скажет своё слово, и то слово будет последним». Так Алексей Михайлович, незаметно для себя, за эти тревожные недели вырос в персону, которая, даст Бог, всё разрешит и уладит.
Сотрапезники Алексея Михайловича в основном принадлежали к той крикливой человеческой породе, которая всё знает, на всё имеет своё суждение, которая по своему уму и знаниям справедливо, казалось, претендует на высшую власть и всё-таки никогда её не добивается, потому как болтает, а не действует. Этих январских говорунов 1730 года некоторые историки запишут в конституционалисты и отнесут к либералистам.
И они действительно желали конституции и свободы для дворянского сословия. Они не хотели возврата неограниченного самодержавства и расходились в том со сторонниками самодержавной фракции. Но, как всегда бывает с такими людьми, они в первую очередь не желали той власти, которая стояла сейчас, сию минуту, в сущности, на их стороне, и выступали против верховников, и в этом коренном пункте сходились с теми самыми горячими прозелитами Анны, с которыми на первый взгляд у них не было ничего общего.
На другой день после известного собрания вельмож в Кремле в доме Черкасского состоялся великий съезд.
В густом табачном дыму пестрели зелёные, голубые, васильковые мундиры, выступали твёрдые, решительные и несколько однообразные в своей решительности лица офицеров гвардии, тонко и загадочно улыбались молодые дипломаты, сурово витийствовали отставные генералы перед пухлыми провинциальными помещиками, приехавшими в Москву на царскую свадьбу, а угодившие на разработку прожекта конституции.
Однако отставных генералов только провинциальные помещики и слушали. В ход пошли ныне люди, отличные не столько чином в мундирах, сколько умом и красной речью.
Внимание всех привлекал Василий Никитич Татищев. Раскрасневшийся, с блестящими глазами, Василий Никитич не говорил — жёг глаголом, подкреплял звонкую речь ссылкой на российскую историю и примеры из жизни европейских держав. А так как большая часть гостей Черкасского плохо или совсем не знала отечественной истории, не говоря уже об истории европейской, речь Василия Никитича приобрела особую убедительность и даже известную поэзию.
— Всем успехам, — раскатисто вещал Василий Никитич, — Россия обязана монархии. При Михайле Фёдоровиче Романове все были рады покою. Более самовластный Алексей возвратил Смоленск и Украйну. И недавний пример: Великий Пётр самовластие усугубил и тем государству ещё большую честь, славу и пользу принёс, что весь свет засвидетельствовать может. Итак, самовластное правление доныне было у нас всех прочих полезнее! — твёрдо заключил Василий Никитич. Гости зашумели. По мере того как говорил Василий Никитич, всё новые и новые лица присоединялись
Алексей Михайлович в придворном мундире, склонив головку на левое плечико, плавал среди своих гостей, как некий изумлённый карась: рот непроизвольно открывался от горячих и ветреных речей молодых остроумцев, большей частью женихов Вареньки. Особливо отличался сынок покойного господаря Молдавии. Антиох Кантемир за последние дни как-то вытянулся, похудел лицом, потерял всегдашний румянец. И всё говорит, говорит. Экой говорун, а за душой всего-то состояния медный грош!
Меж тем шум, вызванный речью Татищева, не стихал. Большинство гостей Алексея Михайловича простого возврата самодержавия явно не желали. Нашлись и новые, ранее никому не ведомые, говоруны. Бригадир Алексей Козлов, в простом драгунском кафтане, в тупоносых башмаках (потом только Черкасский узнал, что привёз оного бригадира из украинской армии фельдмаршал Голицын), хриплым, простуженным в походах голосом рявкнул, что, во-первых, дать великую власть одному человеку небезопасно для общества, во-вторых, самовластие всегда влечёт за собой временщиков, что из зависти честных людей губят, в-третьих, Тайная канцелярия всегда была в стыд и поношение российскому народу перед иными государствами, а Отечеству дала только одно разорение. Василий Никитич отвечал с не меньшей горячностью, что царь есть домовладыка, и что, окроме временщиков неистовых, есть временщики и благоразумные, и что ежели Тайную канцелярию человеку благочестивому поручить, то и она мало вредна.
Тут поднялся такой шум и крик, что потухли свечи в иных канделябрах. Тайную канцелярию, недавно закрытую Дмитрием Голицыным, московские конституционалисты, пожалуй, ненавидели более люто, нежели само самодержавие. Потому речь Василия Никитича вышла бы ему боком, да спасибо выручил Кантемир, сотоварищ по учёной дружине.
— Что нам все эти гиштории?! Нам должно свои естественные права требовать, а не отдавать их в руки верховных! — К Антиоху повернулись даже самые азартные спорщики: все дружно желали новых привилегий и прав дворянству. Лицо Кантемира светилось вдохновенностью и решительностью. Вареньке Черкасской, наблюдавшей с хоров залы это мужское собрание, лицо поэта показалось самым прекрасным лицом в мире. «Ни за что не пойду за толстого Петрушу Шереметева, что это за батюшкины причуды, когда есть Антиох!»
— Самоизбрание верховными императрицы есть незаконно и непорядочно! — звонко убеждал Кантемир. — По закону естественному избрание императрицы должно быть согласием всех подданных, а не четырёх или пяти человек, как ныне учинено! — Антиоху хлопали в ладоши, как в театре. Горячие южные глаза Кантемира, казалось, проникали в душу каждого. Московские конституционалисты уже потому ненавидели верховных, что боялись их.
— Да и я ведь о том же говорю, — поддержал Кантемира Василий Никитич. — Всем ясно, что верховные, дерзнув отставить самодержавство, тем самым похитили власть у шляхетства. И, отставив прошедшее и перейдя к настоящему, и я согласен с вами, что государыня как персона женская ко многим трудам неудобна, паче ей знания законов недостаёт, и потому потребно для помощи её величеству нечто вновь учредить.
Настроение собравшихся явно переменилось. Большинство сходилось на ненависти к верховным и на необходимости составить такой прожект, который бы заменил Верховный тайный совет многолюдным Сенатом.
Писать прожект было поручено Алексею Михайловичу и Татищеву. Но Алексей Михайлович писать умел только деловые письма к своим управляющим, требуя от них исправного оброка.
Василий Никитич же предложил Верховный тайный совет уничтожить, а самих верховных включить в Сенат, где они и потонут в многолюдстве; составить, окромя Сената, дворянскую палату из ста человек и поручить той палате выбирать сенаторов, президентов коллегий и губернаторов; обсуждать все законы только в Сенате и дворянской палате; ввести бесплатные училища для дворянских детей; Тайную канцелярию восстановить, но обязать, дабы вместе с правителем в оной непременно заседали два сенатора, а при аресте полиция всегда должна брать с собой свидетелей, чтобы пожитки не растащили. При обсуждении этих пунктов ещё долго кричали и спорили до хрипоты, добавив пункт о том, чтобы в Сенате не было двух человек из одной фамилии и упомянули, что и купечество, пожалуй, надо от солдатских постоев освободить.