Верховники

Десятсков Станислав Германович

Анна снова залилась краской: на сей раз от благодарности к лапушке. Она замерла у окна, не могла насмотреться, как ловко он вскочил на коня, небрежно засунул за голенище глиняную трубку и ускакал, фонтанами разбрызгивая грязь.

За окном пошёл мокрый снег, к вечеру, должно, похолодает. Анна жалостливо, по-бабьи подпёрлась рукой, засмотрелась на длинную пустынную улицу, по которой должен был вернуться лапушка, и нежданно для себя тихонько запела старую, ещё в Измайловском слышанную песню:

Дотоле зелен сад зелен стоял, А нонче зелен сад присох-приблёк, Присох-приблёк, к земле прилёг...

За окном тянулись густые влажные балтийские сумерки. Одинокий часовой равнодушно и мерно, по артиклу, вышагивал вокруг тумбы с цепями перед дворцом. Было так тихо, что на миг померещилось: вымер и город, и дворец, и вся-вся земля вымерла.

Приуныли в садочке вольные пташечки, Все горькие кукушечки.

И вдруг, точно от зубной боли, заскрипели давно закрытые парадные двери. На неё летело сияющее, шуршащее розовое облако из шёлка, бархата и кружев, всё в лентах и орденах.

Анна судорожно схватилась за юбки, но здесь облако остановилось и опало, и из кружев, шёлка и парика выглянуло маленькое, сморщенное в радостной улыбке личико знатнейшего курляндского вельможи — барона Корфа.

«Этому-то что понадобилось? Месяцами носа во дворец не кажет!»

Анна уставилась на барона, но тот не мог, казалось, говорить от волнения: только махал маленькими ручками. Из дверей ввалилось какое-то снежное привидение в кучерском наряде. За ним показались радостные улыбающиеся лица придворных.

Анна хотела было рассердиться на комедиантские шутки барона — известного затейника, но мужик-снеговик сбросил ямщицкий тулуп и предстал гвардейским поручиком Сумароковым. Гвардеец откозырял и передал в руки Анны запечатанный конверт.

Когда, раздражённый холодным приёмом у Липмана, недоумевающий и хмурый Бирон, властно расталкивая придворных, пробился наконец к Анне, тесно окружённой первейшей курляндской знатью, она не сразу узнала его: смотрела вдаль пустыми незнакомыми глазами. Бирон тронул её за руку, в которой она держала письмо, и только тогда она точно опомнилась. Наклонив к Бирону широкое, с осыпающейся пудрой лицо, не сказала — выдавила как бы через силу, хриплым голосом:

— Иоганн, я императрица!

ГЛАВА 9

Василий Лукич в Митаву добирался не спеша. Следуя в жизни правилам любимого философа своего Эпикура, на первое место он ставил удобства. Потому захватил с собой целый обоз со своими поварами, французом-цирюльником, английскими скороходами и двумя великолепными арапами, весь путь стоически проторчавшими на запятках лёгкой барской кареты. Внутри каретка напоминала будуары парижских метресок: ярко-красный бархат, зеркала, нессесеры со всевозможными пилочками и помадами. Василий Лукич насвистывал песенки из лукавых пасторалей, подпиливал ногти, лепил чёрные мушки на нарумяненных щеках, равнодушно заглядывал в окошко: леса! леса! В карете было тепло, уютно, а за узорчатым от мороза оконцем тянулась бесконечная, безлюдная сторона, вконец разорённая недавно отгремевшей Северной войной.

«Истину говорил старый Голицын, — Василий Лукич напускал на себя озабоченный государственный вид, — стране нужны покой и умиротворение после десятилетий поборов и крови». Разворачивал холодную курицу, обсасывал косточки, вздыхал: «Леса! Леса! Снежные, безмолвные... Впрочем, леса — наши естественные крепости...» Василий Лукич успокаивался и принимался насвистывать «Мальбрука» — весёлую песенку ещё тех лет, когда сам Василий Лукич представлял интересы Российской империи на берегах Сены.

Так ехали. Не спешили. Генерал Леонтьев, другой член депутации Верховного тайного совета, скрежетал зубами, негодуя, как истый ученик Петра Великого, на медлительность дипломатического передвижения. Что с него взять — военный, всё равно ему не постигнуть искусства походов дипломатических.

Ругались обычно по вечерам, на постое. Василий Лукич плескался в серебряном чане за ширмой, генерал мерил избу сердитыми генеральскими шагами. На расписной ширме шаловливый французский Амур подкрадывался к томной Психее. Генерал матерился. Василий Лукич стонал за ширмой — здоровенные арапы старались, растирали барскую спину. Шёлковая Психея соблазнительно колебалась — дипломата одевали. Василий Лукич выкатывался из-за ширмы в новеньком бархатном французском камзоле, завитом парике, благоухая духами: чистый, свежий. Не верилось, что ему шёл шестой десяток. Брал генерала под руку и, удивительно, успокаивал.

— Не торопите фортуну, генерал. Всем ведомо, что фортуна — женщина, — Василий Лукич подмигнул генералу, — а женщина не любит спешки. Не так ли?

И снова неспешно катился богатый нарядный поезд по лесным дорогам, и здоровенные арапы на запятках пугали деревенских ребятишек и баб: мужиков в этих краях было мало — повышибала прошлая война.

В Митаве Василий Лукич, к немалому изумлению мрачного генерала, и не подумал сразу направиться в замок. Он занял лучшие покои гостиницы со старинным названием «Деревянная шпага» и тут же разместил всю депутацию. В гостинице Василий Лукич первым делом залез в серебряный чан с тёплой водой, плескался, мурлыкал. На глазах Леонтьева перед ширмой, скрывшей Василия Лукича, продефилировала едва ли не половина Митавы: курляндские бароны, заезжие русские генералы, польские шляхтичи. И все, казалось, не удивлялись, что Василий Лукич сидит в чане. Только ради графа Сапеги Долгорукий облачился в роскошный турецкий халат, и граф был очень доволен, потому как сам и подарил халат Василию Лукичу в те времена, когда они вдвоём практически правили Курляндией: один от имени России, другой от имени Польши — и ничего, получалось. Но ещё более, чем графу Сапеге, Василий Лукич обрадовался обыкновенному немчику, который, как ясно стало из их разговора, был кухеншнейбером в герцогском замке. Василий Лукич долго с ним шушукался, говорил па какой-то тарабарщине, отвёл за ширму и только что не усадил с собою в серебряную лохань.

Оттого, что разговор был потайным, генерал ещё более рассвирепел. Ранее он был одним из правителей Тайной канцелярии, и потайные разговоры ему никогда не нравились. Василий Лукич как бы мимоходом протянул ему дорожную книжку в дорогом сафьяновом переплёте:

— Очень любопытная книжица, мой генерал. И тоже об одной поездке. «Поездка на остров любви» аббата Тальмана. Ах да, вы не читаете по-французски. Могу вас порадовать — скоро у нас явится российский перевод нашего доморощенного пиита Тредиаковского [71] ...

71

...нашего доморощенного пиита Тредиаковского... — Тредиаковский Василий Кириллович (1703—1769) — русский учёный и поэт, первый русский профессор Петербургской Академии наук, реформатор русского стихосложения.

Выходила ещё одна явная насмешка. Генерал побагровел. Не затем же они ехали в Митаву, дабы прохлаждаться в никчёмных книжных беседах.

— Я полагаю, ваше сиятельство, нам следует незамедлительно отправиться в замок и представиться нашей новообъявленной монархине.

Василий Лукич повелительным движением прервал генерала. Легкомысленно завертелся перед зеркалом, засвистел:

Мальбрук в поход собрался, Мальбрук в поход собрался, Мальбрук и сам не знает, Когда вернётся он...