Верховники
Шрифт:
— Да на нём одна исподняя рубаха, и та рвань! — ответил ей чей-то голос.
— А ты помолчи, стрелец-молодец, пусть парень ныне послужит обществу, как я своё отслужила! — сердито закричала баба.
— А ну покажь, как ты отслужила-то! — отозвался насмешник. Амбар грохнул от хохота. Баба сплюнула, отошла.
— Лежи, лежи, сынок! — наклонился над Михайлой маленький, чистенький старичок. — Виданное ли дело, с пытаного влазные брать? Совсем глупая баба, — продолжал старичок рассудительным голосом. Старичок тот сразу запомнился и не раз ещё являлся Михайле в его полубредовых видениях. Особо запомнилась его улыбка: добрая, участливая, совсем домашняя, а не острожная. Старичок сидел на полатях острога так же просто и спокойно, как сидел где-нибудь на завалинке деревенской избы и занимался самым древним и философским ремеслом: портняжеством. Он заботливо поправил на Михайле свой тяжёлый деревенский тулуп и утешил, окая по-волжски: — Розукрасили-то! О, звери, чистые звери! — И сердито начал тыкать иголкой в толстую рогожу.
Михайло на слова старика застонал так тихо, что пожалел сам себя. Дед засуетился, поспешно перевернул его и, растирая какими-то снадобьями, забормотал совсем как маманя в детстве:
— А мы спинку маслицем, маслицем! Оно и затянет!
И опять всё для Михайлы уплыло в ночь, и только токовал где-то далеко-далеко добрый голос: «А мы маслицем, маслицем!»
Вторично Михайло очнулся с той приятной слабостью, которая есть слабость накануне выздоровления. Он вытянулся под тулупом, тихо замер на нарах, и всё говорило в нём: выздоравливаю, поднимаюсь, и оттого даже холодный смрадный острог, тусклый свет в который с трудом проникал через зарешеченное мутное окошко, показался светлее и чище. Солдаты увели колодников на связке выпрашивать милостыню, и из острожников остались только больные вроде Михайлы или особливо грозные преступники, коих выводить на улицу в цепях и то страшно. Среди последних был и стрелец-молодец, который высмеял зловредную бабу. То оказался знаменитый атаман Ванька Камчатка, для которого острог что дом родной — настолько он знал все здешние порядки и обычаи. Камчатка и разъяснил Михайле, что с вновь прибывших острожные требуют влазные деньги, а ежели их нет — не пускают на нары. А на ледяном полу ночь провести — верная смерть. «Да ты, паря, не бойся. Ты пытаный, а с пытаных другой спрос!» — успокоил Камчатка Михайлу. Так Дугласова пытка обернулась внезапной острожной привилегией.
К удивлению Михайлы, среди оставшихся острожников оказался и старичок-лекарь. Звали его в остроге все ласково: Климушкой. Вот этим двоим, Камчатке да Климушке, Михайло и поведал свои московские злоключения. И оба рассказу поверили — достаточно было посмотреть на спину Михайлы, чтобы поверить.
— У них это всегдашнее обыкновение, у немецких баронов, — сначала выпороть нашего брата, а потом и в острог определить, — рассмеялся Камчатка. — Русские баре, те отходчивее — иль домашние плети, иль казённый острог!
— И среди русских бар есть звери почище немцев, — не согласился Климушка. — Взять хоть бы моего амирала. — В отличие от иных острожников Климушка рассказывал свою историю без утайки и без вымысла.
Служил он сторожем у отставного адмирала Головина. Сей адмирал, поселившись в деревне, и там учинил чисто воинские порядки и за малейшую провинность беспощадно сёк дворню матросскими кошками. Климушку поначалу высекли за то, что господский сон потревожили ночные птицы, вторично — за кваканье лягушек и, наконец, за сову.
— Ну и накипело во мне. — Климушка рассказывал обстоятельно, с подробностями, — Стою я, значит, перед господином амиралом, приношу утренний репорт, что так, мол, и так, неусыпно всю ночь, с колотушкой вокруг барских хором ходил, лягушек и злых людей пугал и ничего не заметил, разве что сова громко кричала... Господин амирал, дело известное, с утра дуют романею [63] , слушают мою репорту до полного окончания, а потом как заорут: всыпать, мол, старому мерину за то, что не предупредил совиного крика, двадцать кошек. Известное дело, и раньше меня пороли — только в стороне, в амбаре, а тут при всём народе, при моих же внучатах, штаны спустили и всыпали. Срам-то какой! Встал — детишкам стыдно в глаза смотреть. Вот я и задумался!
63
...с утра дуют романею... — Романея (фр.) — виноградное вино высокого качества, которое привозили из-за границы.
— Ведомо, чем твои думы кончились! Пустил красного петуха в адмиральские хоромы, а двери бревном припёр, — хохотнул Камчатка, прерывая знакомый уже ему рассказ деда.
С верхних нар свесился кудлатой головой здоровенный мужик, прохрипел страшно:
— А что их жалеть, бар-то! Всех вывести надобно, под самый злой корень подрубить! — Мужик спрыгнул с нар и злобно подступил к Михайле. — Жечь вас, барчуков, надобно, всех жечь! Дай срок, подымем и мы вас на дыбе!
— Да что ты, Максимка, опомнись. Чать, мы не из Сыскного приказу, чтоб болезных на дыбе подымать! — бросился к великану старик. И, странное дело, великан, которого ничто, казалось, не могло остановить, при словах Климушки успокоился, как бы признавая за ним какую-то особую нравственную силу. — Дикий ты человек, Максимка! — ворчал меж тем дед, доставая из котомки хлеб, вяленое мясо, головку лука и раскладывая на чистой, ещё не острожной, домашней бабкиной тряпице угощение. Только потом, увидев, как пухнут от голода в остроге самые что ни есть крепкие люди, оценил Михайло тогдашнюю щедрость Климушки.
— Сказывают, среди господ нынче великий шум идёт, — разрывая мясо волчьими зубами, переменил разговор Камчатка, — каждый на свой манер порядки норовит учинить...
— Известное дело, концы спят — серёдка бунтует! — мрачно отозвался великан. — Только нам от барской воли слаще не будет!
— Э... не говори, Максимка, не говори, — заспешил вдруг дед, — коль на верхах шатание выйдет, и концы легче поджечь!
— Чего там легче, — всё так же мрачно бубнил Максимка. — Правду на Украйне говорят: паны дерутся — у холопов чубы трясутся!
Михайло так и не дослушал, чем кончился острожный спор: вошедший сержант повёл его в Сыскной приказ на допрос.
На допрос к Андрею Ивановичу Ушакову Михайло попал по письму генерал-губернатора Эстляндии графа Дугласа. Тот факт, что актёришка укрывал беглую танцорку герцогини, подтвердил и гвардейский капитан Альбрехт. Андрей Иванович вёл дела тонкие, деликатные. И комнатка, в которую привели Михайлу, тоже была светлой и почти весёлой комнаткой после тех унылых, однообразных, засиженных клопами помещений, в которых такие же унылые однообразные чиновники брали с Михайлы первые опросные листы.
У Андрея Ивановича взгляд был светлый, понимающий, даже весёлый взгляд. Михайло неловко мялся перед ним, подтягивая рогожные портки.
— Ай да скоморох, ай да молодец-удалец! — усмехнулся генерал на рогожное рубище, — Давно ли в атласе и бархате на сцене красовался, дам прельщал, а ныне фортуна переменилась? Отчего так? — И пока Михайло жаловался на графа Дугласа и его людей, Андрей Иванович решал его судьбу.
Ещё недавно проще всего было взять и угодить графу Дугласу, надолго упечь этого молодца в рогожке на каторгу за покушение на персону герцогини Мекленбургской. «Опять же и танцорка хороша!» Андрей Иванович машинально отстучал пальцами о стол мотив песни, под которую танцевала Дуняша в спектакле у Бидлоо. Ещё раз пожалел, что не взял танцорку в тот вечер, спешил тогда во дворец. Словом, по недавним временам прегрешений скомороха было более чем достаточно. Шутка ли — немцы задеты! Но времена-то сейчас другие! Закрыта Тайная канцелярия, закрыт Преображенский приказ, некому крикнуть: «Слово и дело!» [64] На верхах Митька Голицын законы блюдёт. А по законам одно частное лицо не может своей волей схватить и пытать другое частное лицо. К тому же Андрею Ивановичу было ведомо, что по указу Верховного тайного совета граф Дуглас за многие его вины и прегрешения в Эстляндии в Москве не как почётный гость сидит, а под голицынским судом ходит. А ну как дойдёт до Голицына челобитная рогожного молодца! Он этому дурному немцу сразу ещё одно дело предъявит — на сей раз московское! Вот тут и думай — как поступить! Андрей Иванович недовольно крякнул и насупился. Время сейчас стоит смутное, беспокойное для полицейского генерала время. Вон Васька Татищев на днях у Черкасского всенародно требовал, дабы при арестах непременно присутствовали два депутата из выборных и сенатор. «Да ведь то прямой надзор над государственной властью». Андрей Иванович глубокомысленно покачал головой, вспомнил те тихие времена, когда сам первенствовал в Тайной канцелярии, решал судьбы великих персон, а не каких-то рогожных скоморохов. «Конституций им захотелось! Погодите, прибудет императрица Анна Иоанновна, она вам пропишет конституцию! И Тайную канцелярию восстановит! Непременно восстановит! Россия без заплечных дел мастера всё равно что невеста без жениха. Нельзя России без застенка и розыска, никак нельзя! А с этим рогожным скоморохом всё же повременить надобно. Ишь чего городит! Граф Дуглас и капитан Альбрехт хаяли, мол, русских и подвергли его незаконной пытке. Все ныне законниками заделались! Пускай-ка посидит в остроге, законник... до скорой счастливой перемены».
64
Некому крикнуть: «Слово и дело!» — Слово и дело (государевы) — выражение в Российской империи до Екатерины II, означавшее, что произнёсший его человек хочет донести властям о каком-либо государственном преступлении, в результате чего оговорённый, как и доносчик, привлекались к следствию.
Андрей Иванович поманил Михайлу. Тот невольно рассматривал комнату, украшенную огромным гобеленом «Покорение Иудеи» (Андрей Иванович любил всё римское). В комнате после холода и смрада острога ему даже понравилось. Смущал только запах — кислый, тревожный запах — запах человеческой крови.
— Так ты вольный человек, значит? — Андрей Иванович взирал на Михайлу строго, по-начальственному. — А чин? Почему тебе никакого чина не вышло? И что ты за человек, ежели без чина? В России только тот человек, кто чин имеет. Без чина ты вошь, а не человек! Драл тебя граф Дуглас, и за дело драл — будешь знать, как уводить крепостных танцорок! Да я тебя сразу раздавить должен! Но я нынче добрый, подожду. Ступай, посиди в остроге — может, и вспомнишь, где прячется беглая раба её светлости герцогини Мекленбургской. И пока память о ней не воротишь, из острога не выйдешь, — Андрей Иванович запустил пальцы в табакерку, чихнул. — Ну а что немцы нас, русских, не любят, так нам то и без тебя ведомо. Нам и не потребно, чтобы нас любили. Главное — немцы государям служат верно. Не то что вы, вольные российские воры и самозванцы!