Верховники
Шрифт:
Андрей Иванович ещё долго вертел «кондиции» и так и сяк, расспрашивал, как толковать тот или иной пункт, предлагал даже свои пункты: словом, вёл себя, как вёрткий чиновник, который обо всём участливо расспросит и допытает, а потом откажется подписать. Голицын смотрел с холодным презрением, и оттого глаза Андрея Ивановича бегали, сталкиваясь с этим насмешливым взглядом. Ломило в висках, и тонкость слуха появилась такая, что через две оконные рамы слышал, как позванивают шпоры спешивших драгун. А всё потому, что у него, Андрея Ивановича, драгун не было! И он подписал. Не рискнув даже сослаться на болезнь глаз. Подписал кондиции твёрдым красивым канцелярским почерком.
И как утешительно слушать сейчас сладкую музыку. Музыка заставляет забыть о минутах собственной слабости, потому что трогает, внушает жалость к самому себе перед чем-то огромным и вечным. И вслед за жалостью приходит прощение.
Музыканты прекратили играть, а сладкие звуки, взлетев к обманчивому небу плафона, казалось, спускались обратно, и мелодия всё ещё пела в ушах. Гармония! Что может быть выше гармонии? Она должна быть во всём, а особливо в государстве. Всю свою жизнь в новоявленной Российской империи Андрей Иванович посвятил служению оной гармонии. И вот теперь выживший из ума боярский последыш пытается разрушить её священные основы. Но звуки её возвратятся. Так-то Дмитрий Михайлович! Пунктиками вы нас не одолеете!
— Был у меня поутру наш новый Виллем Оранский... — Оторвавшись от занимающих его мыслей, Андрей Иванович пристально разглядывал дружеские лица. Особого изумления его слова ни у кого не вызвали. Значит, о голицинском визите знает уже вся Москва. Потому и приехали к нему эти... музыканты. — Да, Дмитрий Михайлович Голицын... — Остерман кисло улыбнулся. Не то чтобы не любил старого князя — лично он ко всем русским относился с одинаковым безразличием, — но Голицын выходил за пределы личного к нему отношения, посягнув на государственную целесообразность. Впрочем, у Андрея Ивановича выработалась очень помогавшая ему в жизни привычка подводить даже под самые частные свои неудовольствия государственные соображения. С годами, от постоянных занятий дипломатической службой, встреч с послами и посланниками, перепиской с самыми высокими персонами Андрей Иванович окончательно уверовал в физическую связь между его скромной особой и престижем Российской империи. Потому все слова его имели не личный, а государственный интерес и отличались соответствующей этому интересу важностью и значительностью.
— Да, Дмитрий Михайлович... — со столь веской многозначительностью произнёс Остерман, что нельзя было понять, то ли он восхищается Дмитрием Михайловичем, то ли осуждает его.
— Так что же сказал вам Дмитрий Михайлович? — с армейской прямотой прервал затянувшуюся паузу капитан Альбрехт. — И что, наконец, такое эти «кондиции»? Вся столица только и твердит сегодня «кондиции», «кондиции»! О смерти Петра II ни слова, точно он был призраком. О митавской принцессе — почти ничего. Все только и говорят о кондициях. А каковы их подлинные диспозиции — ни одна болтливая кумушка ничего толком не знает.
— Извольте, я буду вашей кумушкой, капитан Альбрехт. — Остерман отвёл руку от глаз. Взгляд его никто не мог вынести: глаза были красные, воспалённые, почти безумные глаза, так не соответствующие его канцелярской фигурке, монотонному, усыпляющему голосу. С мнимым равнодушием вице-канцлер перебирал пункты кондиций.
— По новому тестаменту, сиречь кондициям, принцессу Анну допускают на российский престол лишь при условии: «Без воли Верховного тайного совета, — Остерман щёлкнул сухими длинными пальцами, — войны не начинать, второе — мира не заключать, третье — подданных новыми податями не отягощать!»
Даже на лице Левенвольде выразилось изрядное изумление. Остерман улыбнулся дипломатично, уголками губ, но тотчас погасил улыбку, защёлкал, как на бухгалтерских счетах. По кондициям выходило, что императрица не имела права производить в чины выше полковничьего; отнимать без суда жизнь, честь и имение у своих преданных подданных; жаловать своим любимцам вотчины и деревеньки; возносить некие придворные особы и... — Остерман на манер возмущённого лютеранского пастора воздел руки, — кондиции обязывали императрицу без воли Верховного тайного совета государственные доходы в расход не употреблять, а жить на выделенный ей Советом пансион! В самом же Верховном тайном совете императрице принадлежало лишь два голоса.
По всем статьям получалось, что щедрые монаршьи милости, золотым потоком лившиеся на Немецкую слободу и в карман заморских проходимцев и выскочек, уплывали ныне в туманное нечто, как звуки былой сладкой музыки.
— Управлять же страной, по милости князя Дмитрия, будет Верховный тайный совет и две палаты, верхняя — дворянская и низшая — городская!
— Бородачи в палате — это слишком! — рассмеялся Левенвольде, беззаботно вытягивая ноги в чёрных чулках. — А впрочем?! — У него одного кондиции не вызывали серьёзных опасений. Обер-шталмейстер срывал свой знатный куш за карточным столом, а о картах пункты ничего не говорили. Небрежно лорнируя обеспокоенных друзей, Левенвольде заботливо размышлял, у кого ему нынче пообедать. У Ягужинского он обедал вчера, Остерман скуп. Ничего не оставалось, как ехать в лагерь противной партии, к Долгоруким, — эти, по крайней мере, умеют пожить. Он первым откланялся. При прощании из кармана у него выпал муслиновый платок с вышитой монограммой. Нежно и тонко запахло духами. «По-моему, такие же духи у Катеньки», — с привычной, надоедливой ревностью мелькнуло у Ягужинского, но ревность погасла, отвлечённая запутанными политическими соображениями.
Положение Павла Ивановича Ягужинского всю жизнь было самое двойственное. Сын лютеранского органиста, рождённый на московском Кукуе [59] , он с самых ранних лет являл себя среди русских русским, а среди немцев немцем. Генерал-прокурор при Петре I — нещадно истреблял взятки, но при случае никогда не забывал взять сам. Мечтал стать канцлером, но стал лишь зятем канцлера Головкина. Просил старика Голицына прибавить всем воли и решал сейчас вопрос, как, опираясь на тестя и великого интригана Остермана, восстановить блеск самодержавия и тем войти в великую милость у Анны Иоанновны. И так всю жизнь он действовал наподобие двуликого бога Януса и ловил случай. Но при всей своей изворотливости, в трудную минуту Ягужинский с неслыханной и невозможной для Остермана дерзостью был способен идти напролом. За подобную дерзость, основанную на быстром и строгом расчёте, Ягужинского ценил и сам Пётр Великий, поднявший Павла Ивановича, по его словам, из грязи да в князи. Знал эту сильную сторону в бывшем генерал-прокуроре и Остерман, замыслам и интригам которого так часто не хватало именно смелости. Он догадывался, что нынешнее посещение Ягужинского не обычный дружеский визит к больному. За ним наверняка крылись какие-то деловые конъюнктуры, стоял деловой интерес. А на деловые интересы у Андрея Ивановича, как и у Павла Ивановича, да и у всех дельцов петровского времени был великий нюх.
59
Рождённый на московском Кукуе... — Кукуй — Немецкая слобода, находилась в северо-восточной части Москвы на правом берегу реки Яузы близ ручья Кукуй. Возникла в середине XVI в. и была заселена пленными из Ливонии и выходцами из Западной Европы. Немецкая слобода была разорена войсками Лжедмитрия II, возродилась в середине XVII в. на берегу Яузы, выше устья р. Чечеры и стала называться Новонемецкой слободой. Там жили иностранные офицеры, служившие в русской армии, а также купцы и владельцы ремесленных заведений. Название Немецкая слобода исчезло в московской лексике в середине XIX в.
Вот почему, выпроводив, вслед за Левенвольде, бравого капитана Альбрехта, Андрей Иванович попридержал Ягужинского. Пили неспешно зелёный китайский чай, толковали о погоде и политике испанского короля. Дело меж тем вырисовывалось тонкое, деликатное, поначалу неуловимое. Собеседник должен был вытянуть нитку-паутинку, дабы распутать весь клубок. Розовели в предвечерних лучах, пробивавшихся через заиндевевшее окошко, краски на старинной иконе, терпко пахли воском навощённые узорчатые паркеты.
За третьей чашкой Андрей Иванович сам ухватился за нитку-паутинку. Клубок распутался, и на том конце вышло: гонец. Всё было так просто — послать к Анне Иоанновне в Митаву гонца, опередив депутацию верховников, и предупредить будущую императрицу, что в Москве есть сильная самодержавная партия.
И под письмом будут стоять две подписи: Ягужинского и Остермана.
— А там, когда матушка станет полной самодержицей, она, знать, не забудет сынов отечества! — восторженно заключил за Остермана бывший генерал-прокурор.