Верховники
Шрифт:
«Вечными!» Старый Голицын задумчиво посмотрел на серую моль, неведомо как залетевшую в камору. Секретарь Степанов, уловив этот взгляд, махнул рукой. Моль заметалась, пролетела над свечою и опала, рассыпавшись. «Вечные учреждения! Эх, господа Верховный тайный совет!» Ещё он, князь Дмитрий, помнит, как Юрий Долгорукий жёг местнические книги Боярской думы [53] . Давно ли сие случилось! Пятидесяти годков не прошло, а меж тем исчезло не только местничество, но и сама Боярская дума. «А вы мечтаете: вечные политические учреждения! Напрасно мечтаете. Река истории сносит самые прочные постройки».
53
Ещё он, князь Дмитрий, помнит, как Юрий Долгорукий жёг местнические книги Боярской думы. — Юрий Алексеевич Долгорукий (см. примеч. №48) при царе Алексее Михайловиче в 1682 г. занимался делами по отмене местничества (сложившаяся в XV в. система феодальной иерархии, при которой место феодала на служебно-иерархической лестнице чинов определялось его родовитостью с учётом службы предков и его самого при дворе великого князя).
Князь Дмитрий задумчиво забарабанил о канцелярский стол костяшками пальцев. И все стихли, точно придавленные молчаливым и загадочным видом Голицына. Они все как-то почувствовали, что он ведает нечто, известное ему одному, но важное и нужное для всех.
— Так, значит, порешили... Анна? — решился переспросить скороспешный Алексей Григорьевич, обращаясь как бы ко всем. Дмитрий Голицын посмотрел на него своим всегдашним, уже насмешливым, а не отрешённым взглядом, пожал плечами:
— Воля ваша: Анна так Анна. — И затем, оглядывая помятые бессонной ночью лица верховных, добавил как бы вскользь: — Только надобно и себе полегчить, ась?
Верховные оторопели. Один Михайло, знакомый с тайными мыслями старшего брата, улыбнулся тонко, встал, позёвывая, отошёл к окну. Начавшаяся оттепель принесла с собой снегопад. В оттаявшее высокое окно видно было, как снег падал на голубые треуголки драгун. Фельдмаршал довольно рассмеялся. Драгуны взяли дворец в двойное кольцо.
— Как так... себе полегчить? — забормотал Головкин.
Князь Дмитрий не дал ему увильнуть:
— А так полегчить, чтобы себе воли прибавить! Понятно? — сказал он с напором.
Оторопь верховных, казалось, перешла в столбняк. Слово-то какое запретное — воля!
Но люди эти были все, в общем, тёртые, политичные люди. И сразу же начали прикидывать и находить в словах князя Дмитрия то, о чём все когда-то думали наедине с собой. Ведь воля-то будет особая — их воля! И ох, как хотелось им этой воли сейчас, когда сядет на престол курляндская герцогиня со всеми своими митавскими любимчиками и салтыковской роднёй. И задумывались, а что, ежели и в самом деле рискнуть? И, как бы выражая эту общую, но ещё сомнительную мысль, фельдмаршал Долгорукий протянул задумчиво: «Начнём-то начнём, а удержим ли?»
Князь Дмитрий подошёл к брату, посмотрел в окно на драгун, повеселел. Сказал звонко, точно с морозца, от которого по телу прошла радостная необъяснимая дрожь:
— Право, удержим! Только надобно в Митаву пункты отписать! — И, оглядев всех, добавил не без торжественности: — И по тем пунктам самодержавству в России поставить предел.
На засаленный канцелярский стол легла давно подготовленная бумага, написанная строгим голицынским почерком.
И знаменитые пункты, сиречь «кондиции», были единогласно одобрены Верховным тайным советом. Отвезти «кондиции» в Митаву Совет поручил Василию Лукичу Долгорукому, как человеку дипломатическому и отменно ловкому в обращении с царственным женским полом.
ГЛАВА 15
В канун несостоявшейся свадьбы царя Петра II с Екатериной Долгорукой в Москву хлынуло не только российское дворянство, но подвезло свои товары русское и заморское купечество. Много новомодных лавок открылось тогда в Китай-городе, много появилось и новых вывесок. Иные из вывесок, на старый манер, обходились без слов. Висел над дверьми вырезанный из железа сапог, и все знали, что здесь тачают и продают сапоги. Но у иных новомодных лавок и вывески появились новомодные: словесные, затейливо обведённые разноцветными красками. Одна из таких вывесок объявилась и на Кузнецком мосту под крышею двухэтажного купеческого дома. «Дамский кауфер Жанно, из Парижа» — гласила сия блестящая вывеска, а для неграмотных барышень мастер Мина Колокольников изобразил женскую головку со взбитыми волосами a la madame Mentenon. Проходящие мимо купчихи плевались, а мужики, те ничего — те вывеске подмигивали.
За английскими стёклами, с великим бережением доставленными из Санкт-Петербурга, поигрывал ножницами неугомонный кауфер-француз. Но чаще его и на месте не было. Перед царской свадьбой дамы завалили маленького Жанно приглашениями во дворцы и богатые дома. Ещё бы, до его счастливого появления на всю Москву было токмо два дамских кауфера, да и те родом из Немецкой слободы. А тут из самого Парижа... Жанно рассчитывал хотя бы после внезапной кончины Петра II отдохнуть, но не тут-то было. Явилась новая мода — причёска под царский траур: с тёмным цветком в шиньоне и совсем без пудры, как у великой актрисы Франции Адриенны де Лекуврер.
Первой соорудила такую причёску Катишь Головкина, по мужу Ягужинская. Эта и сама в Париже живала ещё при дворе покойного дюка Орлеанского и ту знаменитую французскую актёрку самолично на сцене лицезрела. Когда же маленький Жанно уступил настоятельным просьбам придворной дамы (всё-таки дочь канцлера), Катишь Головкина за день объехала все модные дома Москвы, якобы для выражения траурных соболезнований, но на деле, чтобы уложить наповал всех этих Строгановых, Остерманих и прочих Мекленбургских. После того маленький Жанно понял, что погиб. Наутро вдоль Кузнецкого проезда стояла длинная очередь новоманирных карет и старинных колымаг, лакеи с умоляющими записочками от кавалерственных дам Российской империи толпились у дверей его скромной цирюльни, приглашая кауфёра на дом, а вершины своей славы он достиг в полудень, когда явилась сама герцогиня Мекленбургская — родная сестра новоприглашённой императрицы Анны. Дикая герцогиня, как истая кавалерственная дама, растолкала очередь, уселась в кресло, сорвала пудерман и, Тряхнув своими природными седыми волосами, просипела: стриги под Катьку Головкину!
И маленький Жанно убоялся отказать и простоял весь обед на ногах. Спасение явилось только к вечеру, когда перед Жанно предстал ершистый человечек, сопровождаемый дюжим молодцом в испанском плаще, столь дико смотревшемся на крещенском морозе. Человечек отрекомендовался кауфёру медеатором Шмагой и передал Жанно записочку от доктора Бидлоо, в коем тот сообщал своему знакомцу, что Максим Шмага и его приятель актёр Михайло Петров, самые что ни на есть достопримечательные джентльмены и отличные артисты, к сожалению, временно остались без работы, так как театр доктора Бидлоо закрыт по случаю царского траура. Но поелику искусство сцены и искусство парикмахерской связаны друг с другом в неразрывную цепь служения Аполлону и Венере, то оба джентльмена умеют сооружать отменные дамские причёски, в чём его друг Жанно и убедится. «Сама Лекуврер, великая актриса Адриенна Лекуврер прислала Вас ко мне, а не этот толстый доктор Бидлоо!» — Экспансивный Жанно чуть не бросился на шею Михайле и Шмаге. А наутро, наскоро посвящённые в тайны причёски «а lа Адриенна Лекуврер», друзья принялись за привычное, в общем, актёрское дело. Ведь в маленьких театрах тех дней не было специальных кауфёров, и сами актёры и актрисы укладывали друг другу сложные и затейливые причёски галантных жантильомов и маркиз тогдашней сцены.
Первый же день в цирюльне прославленного Жанно мелькнул перед Михайлой блистательный и рассеянный, как вечер на сцене. Только актёрками здесь были те самые дамы и барышни, коих он лицезрел ранее со сцены, как нечто единое и общее. А тут у них, как и у актрис на сцене, всё было разное: и шейки, и ушки, и завиточки волос. И требовали они все самое разное: то поднять, то опустить, заколоть цветком, затянуть диадемой. А как болтали эти московские дамы! За один вечер и Михайло, и Шмага узнали почти обо всём: и о предстоящем избрании Анны Иоанновны на царство, и о слезах Екатерины Долгорукой, и даже о том, что в городе Базеле, что в Швейцарских Европиях, некий петух снёс куриное яйцо и городской суд приговорил оного петуха к сожжению на костре, и к чему бы это; и что на прошлой неделе обезьяна английского посла забежала в Вознесенскую церковь — и точно забежала, только обезьяна не посольская, а обезьяна Василия Лукича Долгорукого, с которого, дай срок, Господь за всё сыщет... И к чему бы это? И меж этими забавницами крутился неутомимый весельчак Жанно, беззаботно напевая модную французскую песенку.