Верховники
Шрифт:
— Картина сия — суть аллегория, копия с картины славного фламандца Рубенса, — важно пояснил Мина. — И девица та — богиня Европа, в честь которой и наш материк именуется. А бык Йовишь — греческий бог Зевс, обернувшийся быком, дабы похитить красавицу.
— А по мне, так не Зевс девицу похитил, а она сама его оседлала, как казак коня-степняка! — задорно прервала молодого художника Галька. Мина покраснел.
— Так, так! — рассмеялся подошедший к ним Никитин. — И впрямь богиня Европа — лихая девица, любого быка оседлать может! Что скажешь, Шмага? — обратился он к медеатору
— Куда же нам теперь без европейского политесу? Зрю, Европа и нас, как того Зевса, ныне в полон взяла.
— А вот князь, Дмитрий Михайлович, полагает, что мы можем прожить и без европейского политесу, беря уроки из отечественной истории. Потому и заказал Куликовскую битву! — Никитин показал на эскиз большой картины.
— Много о нём наслышан... — поддакнул Шмага. — Говорят, сей мудрый муж к вам в мастерскую самолично наведывается?
— Заходит! — скупо бросил художник.
— Как бы я хотел видеть князя и передать ему нашу челобитную на графа Дугласа! — отрывисто попросил Шмага.
— Ох и шельмец! — рассмеялся Никитин. — Знаешь, как первый верховник немцев не любит!
— При чём тут немцы? — сделал Шмага удивлённое лицо. — Тут сам закон нарушен. Хватать вольного служителя Аполлона, заковывать его в кандалы и железа частным лицам пока на Москве не дано.
— И впрямь бесчинство! — заключил Никитин, внимательно выслушав рассказ медеатора, — Ладно, Шмага! Помогу твоим людям! Соблюду законы товарищества! А пока мой дом — всем вам приют!
Ночью Мине Колокольникову снился зелёный луг, на котором он, Мина, бродит в личине могучего быка. А из ручья светлого выбегает Галька и прыгает ему на спину. И весело играет в нём кровь богатырская...
А Дуняша всю ночь плакала, вспоминая, как били люди Дугласа её Мишеньку. Чтобы не разбудить никого в чужом доме, плакала молча, в подушку.
И странное дело — впервые за долгие месяцы спокойно заснул среди своих картин хозяин. Незнамо отчего отлетела тоска-кручина. Возможно, добрые дела — лучшее лекарство той болезни.
ГЛАВА 5
В тёмном подвале палат графа Дугласа, над обледеневшим топчаном, низко нависали покрытые инеем каменные своды. Через зарешеченное полуподвальное окошко пробивался скупой луч лунного света. Впрочем, лунный свет Михайло увидел лишь на мгновение — от боли в висках снова закрыл глаза. Перед глазами снова поплыли красные круги, а в голове и в ушах, точно в сильную качку, зашумели волны. И по тем волнам надвигался чёрный корабль... Михайло застонал, но затем стиснул зубы, сел, обхватил руками голову. «Вот сволочи, сзади били!» Потрогал спёкшуюся рану на затылке. И тотчас пронзила боль, и снова поплыли круги перед глазами. Он опять впал в забытье. И снова мерещилось, будто каменные своды потолка опускаются на топчан. Потолок опускался всё ниже и ниже, и Михайло слышал, как гудят ржавые цепи, на которых был подвешен потолок. Ему не хватало воздуха, и он задыхался, и вдруг явственно услышал, как со скрипом оборвалась одна железная цепь, и потолок рушится вниз, на него! Михайло вскрикнул — в подвал хлынул свет из распахнутой со скрипом двери, и вслед за двумя дюжими лакеями со смоляными факелами явились граф Дуглас и капитан Альбрехт.
— Коль сей молодец и во сне кричит, стало быть, и наяву очухался! — сказал один из графских лакеев, а затем над Михайлой склонились холодное лицо Дугласа и багровая физиономия бравого капитана. Разбитую челюсть капитана поддерживала аккуратная повязка. «А славный апперкот вышел!» — подумал Михайло, но капитан Альбрехт точно уловил мысль Михайлы и размахнулся:
— Я тебе сейчас покажу, как бить немецкого офицера!
Но тяжёлую руку удержал граф Дуглас:
— Зачем бить лежачего, мой капитан? Ведь ему так холодно в ледяном погребе. Ти озяб, мой малшик? Ти озяб?
Ледяным блеском поблескивали при свете факела голубые глаза графа Дугласа. Холодные графские пальцы брезгливо взяли Михайлу за нос:
— Надо погреть малшика! — И тут вдруг граф взвизгнул: — Гундс фат!
Он отшатнулся, схватившись за укушенные пальцы. Лакеи тут же бросились на Михайлу, заголили спину:
— А, русская собака...
Капитан Альбрехт, выхватив у лакея горящий факел, прижёг Михайлу. Тот даже не застонал — ярость и ненависть возродили в нём упрямую силу.
— Да не так! Не так, капитан! — сердился Дуглас. — А ну подсыпьте ему порох на спину, я сам буду пускать фейерверки!
Даже капитан Альбрехт вздрогнул при сем распоряжении:
— Но, ваша светлость, в трактире у бильярда были русские офицеры. Они видели, как мы увезли актёришку. И если он умрёт, как бы не быть нам в ответе. Человек-то он вольный! А князь Голицын законы блюдёт!
— Ерунда! Русские законы не для нас, немцев, писаны! Русским зольдатам в Эстляндии я всегда даю триста палок! Немцу можно дать только сто палок, но русская спина выдержит и триста палок. А когда малый очухается, мы сдадим его генералу Ушакову, в острог. Не забывайте, этот парень увёл крепостную рабу герцогини, сестры новой императрицы Анны! Тут ему никакой Голицын не поможет!
И граф Дуглас самолично посыпал спину Михайлы порохом и поднёс факел. И когда вспыхнуло голубое пламя, граф Дуглас затрясся, словно хищный вурдалак при виде своей жертвы. «Не случайно в Эстляндии его зовут душегубом...» — вздрогнул капитан Альбрехт, глядя на синюшное лицо своего друга.
— Сейчас малшик запоёт иные песни... — возбуждённо зашептал Дуглас на ухо капитану, словно приглашал его на концерт. Но Михайло не предоставил радости графу Дугласу — крепче стиснул зубы и точно провалился в тёмную ночь.
Очнулся Михайло в остроге. Он не сразу сообразил, где он и что за люди вокруг. Гудело в голове и точно отнялась обожжённая фейерверками спина. Длинный дровяной амбар, в котором помещался острог, не отапливался. В полумраке метались по стенам огромные тени. Хрипы и стоны прерывались пьяными криками и песней: там в углу играли в зернь, кости. Какая-то сизая баба с провалившимся носом присела на нижние нары, на которых лежал Михайло, загундосила:
— А что, молодцы, надобно бы влазные деньги с новичка получить?