Верховники
Шрифт:
Но народ не решал ничего. За Долгорукими стояло большинство в Верховном тайном совете, у них был свой фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий в армии, немало Долгоруких ходило в подполковниках и майорах гвардии, у них была, наконец, своя царская невеста, Екатерина Долгорукая, и милости почти своего императора Петра II. Всё казалось таким прочным, устроенным на долгие годы, и вдруг из-за болезни Петра II всё зашаталось.
«Хотя с властью всегда так, в тот самый миг, когда она кажется нам особенно прочной, она готова на вас обрушиться!» — прищёлкнул пальцами Василий Лукич Долгорукий, расхаживая по малой кофейной зале Головинского дворца. Красные каблуки его позолоченных туфель звонко стучали по паркету, правая рука с табакеркой то и дело летала к носу, старческая голова беспокойно вертелась на жилистой красной шее, скрытой высоким жабо, и весь он был какой-то вёрткий, хлёсткий, скользкий и ненадёжный.
«Ох, продаст! Ох, продаст, француз!» — с прямолинейностью человека, всю жизнь проведшего на конюшне и псарне, подумал о своём двоюродном братце обер-егермейстер (по-старому, по-природному — конюшенный и сокольничий) Алексей Григорьевич Долгорукий.
«Французом» Василия Лукича прозвали в семье не случайно. С семнадцати лет он жил во Франции и иных заморских краях, нежели в дедовских усадьбах. Ещё Пётр Алексеевич не уселся прочно на престоле, как этот московский барчук, числясь в посольстве своего дяди Якова [49] , уже обегал парижские гостиные. С тех пор счастие постоянно улыбалось любимцу фортуны. «Ишь, франтит!» — с раздражением отметил Алексей Григорьевич версальскую позитуру родственника.
49
...числясь в посольстве своего дяди Якова... — Долгорукий Яков Фёдорович (1639—1720) — князь, боярин, сенатор.
Но получалось так, что без этого парижского петиметра Долгорукие никак обойтись не могли. Издавна в старом боярском семействе учредилось негласное распределение ролей. Иван Долгорукий взял на себя придворную борьбу и интриги, фельдмаршал Василий Владимирович завоёвывал фамилии воинскую славу, Алексей Григорьевич надувался за всех Долгоруких спесью, Василий же Лукич находился на положении семейного мудреца и оракула. Обойтись без советов своего семейного дипломата в тот самый миг, когда благодетель (красные кроличьи глазки Алексея Григорьевича увлажнились от преданности) при смерти, никак было нельзя.
За голубым от инея венецианским окном Головинского дворца смутно чернели бесчисленные деревянные избы Земляного города, покрытые пушистыми шапками январского снега. Мирно тянулись к небу вечерние дымки. Ах, какая тихая, спокойная жизнь текла за дворцовыми окнами! Алексею Григорьевичу с несказанной силой взмечталось вдруг забиться в какую-нибудь дальнюю свою деревеньку, отведать домашних рыжичков, запить кваском да забраться на широкую жаркую печку, с головой накрыться домашним тулупом и спать, спать — не мудрствуя, не упуская сладкие минуты. Ну а дочь? Екатерина? Неужели ходить ей в порушенных невестах? А к власти вместо старого боярского рода Долгоруких придут всякие новики!
Никогда! Чёрт с ней, с печкой! Долгорукие никому не уступят власть. Привыкли к ней за века-то. То же и Василий Лукич вот говорит. Француз французом, а всё наших, семейных кровей.
Василий Лукич мотыльком кружил по малой гостиной вокруг кофейного столика. Сидевшие за столиком родичи тугодумно морщили лбы, с трудом успевали следить за его рассыпчатой фразой. Василий Лукич повествовал о недавнем своём свидании с датским посланником Вестфаленом. Рассказ был доверительный, и, чтобы не вызывать слуг, Иван Долгорукий, как младший на сем совете, сам зажёг свечи. Заискрилось золото и серебро за стеклом палисандрового шкафа, в блеске паркета поплыли смутные молочные отражения греческих богов и богинь, застывших по углам гостиной.
— Прощаясь, посланник прямо заметил мне, что смерть императора не освобождает нашу фамилию от государственных обязательств и что примеры того недавно имелись. — Василий Лукич строго обвёл лица родственников: фельдмаршал и молодой князь Иван смотрят с явным недоверием. Алексей Григорьевич ещё ничего не понял, остальные казались испуганными. Ясен был смысл посольских замечаний о государственных обязательствах семьи Долгоруких. Всем памятен был недавний пример возведения на престол Екатерины I. Ежели Екатерине, безродной чухонке, взятой Петром I из грязи солдатского лагеря, удалось с помощью Меншикова и Толстого сесть на престол после смерти своего благодетеля, то отчего же не повторить сие Екатерине Долгорукой, опираясь на силу старого боярского рода? Намёк датского посланника был удачным и зажигательным. Даже Алексей Григорьевич наконец догадался и ударил себя в восхищении по жирным ляжкам: «Удержим Катюшу на престоле, ей-богу, удержим!»
— Ерунду изволите говорить, сударь мой! — прервал расходившегося егермейстера фельдмаршал Василий Владимирович. Старый солдат, он известен был прямотой и резкостью своего характера, за что много страдал. Ведь фельдмаршал был из тех немногих военных, что отказались дать свою подпись на смертном приговоре царевичу Алексею. При Екатерине I его снова призвали на службу, но назначение в Персию более походило на почётную ссылку. Когда наконец Пётр II и Долгорукие свалили Меншикова, фельдмаршала отозвали в Москву. Но и здесь он тотчас разошёлся со всем семейством и сделался ярым партизаном постриженной в монахини царицы Евдокии, первой жены Петра Великого, только что освобождённой внуком из заточения.
«К чему удивляться, что оный упрямец не принимает моих прожектов», — в иронической усмешке скривил губы Василий Лукич. И, щёлкнув длинными белыми пальцами, принялся разбивать прямодушные домыслы фельдмаршала:
— Само собой, Катрин ещё только царская невеста, но зато она княжна Долгорукая, а не чухонская портомойка. В ней есть порода, и у неё есть права. Чего же больше? И потом, церковь не запрещает венчаться с больным. Напротив, всегда можно сказать, что такова последняя воля его величества! — Василий Лукич с прискорбием склонил набок голову.
Среди Долгоруких его слова вызвали своего рода радостное смятение. Власть, которая минуту назад уплывала из рук, казалась им уже возвращённой.
— Но потребно ещё царское завещание, — силился перекричать расходившуюся родню старый фельдмаршал.
— К чертям! — закричал Алексей Григорьвич. — Ты разве не фельдмаршал над армией? А в гвардии Иван приведёт преображенцев, и Миша батальон семёновцев.
— Но для сего афронта потребны деньги!
Снова заметались по стенам высокие тени, тревожно зазвенел хрупкий саксонский фарфор, и только где-то на женской половине беспечально играли на клавесинах.
Василий Лукич, отойдя в уголок, не без насмешки наблюдал за своим семейством: широким беспечным старобоярским родом Долгоруких. Вековая привычка к власти и вечное безденежье, вечная гордость и вечное неумение сочетать оную с обстоятельствами, внутренние раздоры, накопившиеся чуть ли не со времён Василия Тёмного, и способность выставить в крайнюю минуту единую стенку — всё это было завязано в тугой, прочный узелок, развязать который не смогли бесчисленные российские самодержцы.
Денег ни у кого, само собой, не нашлось, и все зашумели, принялись упрекать друг друга в мотовстве и транжирстве. Василий Лукич успокаивающе поднял руку, самому себе напоминая Зевса, удерживающего бег разъярённой волны. И стало понятно, что нужная субсидия найдётся. И почти все догадались, откуда могут быть деньги у дипломата. Только от дружественной державы. Такой дружественной державой для фамилии Долгоруких была Дания, более всех других опасавшаяся голштинской ветви Романовых, претендующих на датский Шлезвиг и Люнебург.