Верховники
Шрифт:
На сцене перед Дон Жуаном танцевали аллегорические девицы.
Рябая Паранька в белой юбке и лавровом венчике старательно выводила толстыми ногами замысловатые каприолы. Паранька изображала Чистоту, на что указывали лилии в её руках. Вслед за Паранькой проплыли Благолепие, Злость и Зависть со знаком Медузы Горгоны на груди [34] . И только ожидаемая в сём известном танце Нежность так и не появилась. Но тут занавес, к облегчению герцога де Лириа, опустился.
34
Злость
Под торжествующие звуки марша в полутёмный и на мгновение примолкший зал вплыли лакеи в голубых ливреях с мигающими канделябрами в руках. И только завершился этот марш голубых слуг, как накатился вал антрактного шума.
— Митька, квасу! — надрывалась побагровевшая помещица, и Митька должен был отличить в этом многоголосии барский голос, поспешить в соседнюю лавку за квасом и с бережением доставить его барыне, ежели не хотел в горячке быть высеченным прямо в храме Аполлона — случалось и такое в тогдашней Москве.
— Куда же вы? — Полная рука Екатерины Иоанновны легла на унизанные бриллиантами холодные пальцы де Лириа. — Сейчас нам покажут интерлюдии — таких, ручаюсь, вы ни в Париже, ни в Мадриде не видывали.
Де Лириа не смел сопротивляться.
— Где же Дуняша? — Михайло цепко ухватил Шмагу за плечи. — Почему она Нежность не танцевала?
Шмага на бешеный взгляд Михайлы горько усмехнулся.
— Сейчас будет, будет танцевать твоя Дуняша, смотри! — Он приоткрыл занавес на переднюю сцену, где обычно разыгрывались интерлюдии.
— Медведица?
— А ты думал, Нежность! Плохо же ты знаешь нашу герцогиню, коли думал, что не станет ей ведомо о ваших амурах. Донесли, голубчик, донесли. Герцогиня поутру же прокаркала — не танцевать больше Дуняше благородные танцы, перевести в скоморошьи! Вот и пляшет медведицей из-за твоей беспечности. Смешит почтенную публику, а у самой слёзы на глазах. Первая танцорка Москвы, и такое прощание с театром.
— Почему прощание? — Голос Михайлы отчего-то сорвался на шёпот.
— Ты вольный сокол, куда захотел, туда и пошёл. А тут, почитай, все актёры подневольные, господские.
Михайло оторопел. Поразительно было возвращение из далёкой театральной Гишпании к московскому крепостничеству.
— Да что смотришь-то? Раньше надо было смотреть. А теперь поздно — продала барыня Дуняшу!
— Левенвольде?
— Ему самому, вон он, рыжий, в креслах сидит, животик со смеху надрывает.
Михайло дико оглянулся в залу, в которой все, казалось, корчились от смеха.
Над интерлюдией «Поводырь с медведем» всегда смеялись, и не раз Михайло видел эту сцену, но тут ведь смеялись над его Дуняшей. Вспомнился утренний её горячий голос: «Не пойду к Левенвольде, убегу, зарежусь, а не пойду к слизняку».
Михайло очнулся от женского крика. Огромная датская собака, спущенная лакеями, набросилась на мнимую медведицу. И эту интерлюдию не раз видел Михайло в различных театрах и балаганах, только на роль медведя всегда выбирался дюжий мужик, способный справиться с любой собакой. Дуняшу же датский дог сбил сразу. Испуганный поводырь убежал. В партере послышались тревожные возгласы.
Одним
Дог отпустил свою жертву и бросился на нового противника, но отлетел, отброшенный страшным ударом, в партер. В зале начался переполох, металась обезумевшая от криков и множества людей собака. Барон Левенвольде в испуге полез в ложу, где сидели Варвара Черкасская и Наталья Шереметева. Сопровождавший их Кантемир с отменной любезностью, но не без насмешки, принял перепуганного барона на руки. Девушки беспечно смеялись над конфузом первого придворного щёголя.
И, перекрывая весь этот шум, раздался громовой голос Екатерины Иоанновны:
— Продолжайте спектакль, дураки! Собаку повесить, а между тем мы досмотрим, чем кончится трагедия.
Но занавес не поднялся. На опустевшей передней сцене одиноко лежала пустая медвежья шкура. На цыпочках вошедший в ложу герцогини Семён Титыч почтительно доложил, что герой-любовник и первая танцорка исчезли.
«Шмага, где Шмага?» — грозно зарычала герцогиня, но оказалось, что и Шмага исчез. «Какой позор перед заграничным герцогом!» — Екатерина Иоанновна закрыла глаза, и совершенно напрасно. Воспользовавшись общей суматохой и замешательством, герцог де Лириа ускользнул из домашнего театра. На том спектакль и закончился.
ГЛАВА 8
Ночью она встала: пожелала пить после той тяжёлой мясной, густо наперченной пищи, что была на столах в Лефортовском и до которой она была великой охотницей. Хотела крикнуть девок, но опомнилась: теперь у неё не девки — фрейлины из лучших домов России. Как-никак царская невеста. Она усмехнулась своему отражению в ночном зеркале: высокая, стройная, с тяжёлой короной тёмно-русых волос, продолговатыми кошачьими глазами на узком надменном лице. Княжна Долгорукая! Новая Екатерина! Да не какая-то солдатская девка, как Катька первая! Рюриковых чистых кровей... Повыше самих Романовых. Тоненькая свечка перед высоким тёмным зеркалом задрожала, точно в тревожном предчувствии, а скорее от обычного сквозняка. Дрогнуло, поплыло зеркальное отражение, и её лицо там, в зеркальной глубине, раздвоилось, словно было и не её лицо, а кривляющаяся маскарадная маска. Но рождественские машкерады кончились, кончились, кончились... Дзинь! Тяжёлое венецианское стекло с грохотом рухнуло. Разбилась и черепаховая пудреница. «Так тебе и надо, дуре, — будешь знать, как бросаться любимыми подарками в зеркала», — озлилась княжна на свою неосторожность.
На шум в дверь осторожно просунулась заспанная голова. Мусина-Пушкина — дежурная фрейлина. Толсторожая наседка сразу, конечно, заахала, запричитала. Разбить зеркало в крещенскую ночь — что могло быть хуже, по её дурацким понятиям! Баба! Прогнала её за квасом.
Квас пила в постели, холодный, пахучий, мятный. Жарко дышала огромная голландская печка, расписанная галантными жантильомами.
Болтала босыми ногами, разглядывала искусно нарисованные мужские фигурки, вздыхала: вспомнились рассказы испанского посла о мадридских красавицах. А её любезник так перепутался, как она стала царской невестой, что и носу во дворец не кажет. Как будто у царской невесты и сердца нет. Сладко вздрогнула: показалось на миг, что колыхнулась тяжёлая штора. Вот сейчас обнимет, защекочет чёрными усиками под ушком...