Верховники
Шрифт:
В тот день Михайло запаздывал в театр: спешно доучивал роль, более надеясь на фортуну, свой голос и суфлёра-подсказчика, чем на свою память. Памяти было не до спектакля. Память возвращала лицо Дуняши, её улыбку. Кровать в его низенькой каморке всё ещё сохраняла тепло её тела, и оттого сама камора напоминала Михайле благоуханную апельсиновую рощу Андалузии из спектакля о Дон Жуане. Дуняша уходила всегда на рассвете, спешила: девушек-актёрок поутру пересчитывали преданные Екатерине Иоанновне юродивые богомолки, занимавшие крыло дворца, противоположное театральному.
День был ясный, морозный, от ветра и высоких звуков крещенского перезвона осыпался иней с деревьев, таял на лицах, но не смог смыть морозный румянец. Ноги сами летели по такому морозцу. Михайло вышел к Москве-реке и ахнул от людского половодья. Толпа москвичей чёрными галками по белому снегу покрыла набережные. Вдоль реки в три шеренги, вдаль, насколько хватало глаз, стояли полки, застывшие в торжественном церемониале. Ветер здесь, на реке, был злой, колючий: звонко хлопали по ветру полковые знамёна, развевались белые и красные плюмажи офицеров, яркой медью сверкали знаки на кожаных касках гренадер, мрачно уставились жерла многопудовых мортир. Войска стояли неподвижно, и только по спинам солдат время от времени пробегала дрожь: то ли от крещенского мороза, то ли от значительности момента. Михайло перебежал было к повороту реки, но и за поворотом, уходя зелёной цепочкой в заиндевевшую даль, стояли войска. Побежал назад к Кремлю и чуть не споткнулся: рявкнули чугунные пушки, войска произвели троекратный ружейный огонь. Привстав на цыпочки, из-за тысяч голов увидел раззолоченный крестный ход, спускавшийся к проруби. И опять несколько впереди всех шёл тоненький высокий мальчонка в открытом мундире — царь!
Лишь когда был отслужен молебен и войска, развернув знамёна, церемониальным маршем прошли перед императором, тысячная толпа из Замоскворечья хлынула на лёд. Отчаянные мальчишки, первыми сбросив с себя немудрящую одежонку, стали прыгать в ледяную воду проруби. Но Михайле было не до забав — он запаздывал.
Первым, кого он встретил в театре, был Шмага. К его удивлению, медеатор не накинулся на него с упрёками за опоздание, а лишь строго вздёрнул плечом и прошёл мимо. Пасторальные девицы, которые, завидев его, всегда таинственно шептались и глупо смеялись, тоже как-то странно и неестественно потупили покрасневшие глаза. И только Екатерина Иоанновна была в полном восторге.
— Пришёл, голубчик! Я же говорила — придёт! — торжествующе крикнула она Шмаге. — Ну, переодеваться, переобуваться, спектаклю начинаться! — И, довольная своей шуткой, шурша новой юбкой, умчалась на сцену.
— Разве поначалу не пастораль пойдёт?
— Нет, спектакль. — Шмага отвечал как бы через силу.
«Да что с ним?» — удивился Михайло, но расспрашивать было уже некогда. Налетел младший медеатор — пора было на сцену.
По обычаю, Михайло заглянул сквозь щёлочку занавеса в зал.
Закоптелая позолота, грязные драпри у лож, семь печей, выходящих прямо в залу, ветхие декорации — всё это для Михайла исчезло, отодвинулось куда-то перед волшебством театральных звуков: гудением праздничной толпы, разноголосицей настраиваемых музыкальных инструментов, затаённой суетой кулис. И завораживала пустая сцена, куда надо было сейчас выйти, и жить чужой жизнью, и заставить других поверить в эту жизнь.
Оркестр настроился, музыка божественного Люлли [33] , словно звуки иных звёздных сфер, поплыла в залу: слуги разом потушили свечи в боковых канделябрах, и зала погрузилась в полутьму и стала ещё более таинственной и незнакомой. И только высоко у потолка малая люстра освещала голубой плафон с богом Аполлоном, летящим вскачь на эллинской колеснице навстречу Авроре. Впрочем, лицо у Аполлона было округлое, со здоровым московским румянцем, и чем-то неуловимым бог искусства напоминал Мину Колокольникова — известного живописца.
33
Люлли Жан-Батист (1632—1687) — французский композитор и театральный деятель, основоположник французской классической оперы.
За кулисами меж тем суета и волнение достигли наивысшего предела. «Пер-нобль, пер-нобль где?» — голосил взъерошенный, со сбившимся в сторону париком Шмага, сам бывший в спектакле на ролях первого комика.
— Ну, с Богом, — с неожиданной горячностью пожал он руку Михайле. — Иди и не забудь: держаться надобно каданса в речитативе!
Взвился занавес, и театральная Москва узрела Гишпанию.
Гишпания для Екатерины Иоанновны и выполнявшего её предначертания Мины Колокольникова была страной очень далёкой и уже оттого разбойной, а потому декорации изображали мрачный и суровый вид. Герцог де Лириа, сидевший в почётной ложе, прикрыл рот платочком, чтобы скрыть смех и изумление. Екатерина Иоанновна, влетевшая в ложу из-за кулис, красная, распаренная, с масляным пятном на парадном роброне, — только что собственноручно проверяла подъёмные механизмы, — взглянула на тощего испанского гранда не без самодовольства. «Французы говорят, что управлять труппой актёров сложнее, чем командовать армией», — учтиво заметил ей де Лириа. У него болела голова после вчерашнего кутежа с Иваном Долгоруким, а тут надобно было ехать к этой толстой и глупой герцогине, поскольку на спектакль ожидался император. Но его величество не приехал, а уйти из ложи значило навеки поссориться с влиятельной дурой. Надобно было терпеть и льстить! Впрочем, этот русский Дон Жуан — подлинный красавец, и голос чудесный. «За такой голос Римский Папа или кардинал Флери заплатили бы не одну тысячу дукатов, а тут пропадёт в безвестности!» На сцене между тем Дон Жуан собирался посетить могилу командора. Шмага, игравший слугу, упрямился, простодушно, на старомосковский лад, ломая фарсу о барине и слуге:
— «Фи-лип-пи-не, по-треб-но то-го ры-ца-ря на-вес-тить...» — гремел Михайло.
— «Боюсь, мой господине!» — лукавой скороговоркой выводил Шмага.
— «Фи-лип-пи-не!» — разгневанный голос Дон Жуана прогремел как пушечный выстрел. Тонко зазвенела люстра.
— Наградил Господь глоткой непутёвого, наградил! — рассмеялась добродушная тамбовская старушка-помещица, прикатившая посмотреть Москву и полюбоваться скорою царскою свадьбою. — У меня, батюшка, — без стеснения, во весь голос обращалась она к соседу, — кучер есть, так вот так же как заорёт на лесной дороге. Веришь ли, разбойники от его крика падали!!
Сосед помещицы на задних скамейках, что за партером, именуемых в насмешку, должно быть, парадизом, пожилой уже бригадир, помнивший ещё первые петровские ассамблеи, презрительно пожал плечами:
— Да разве малый орёт! Вот при государе Петре Алексеевиче сержанты водились, те точно орали, что твоя шведская пушка! — При сем приятном воспоминании бригадир не выдержал и закурил трубочку.
— Тьфу, батюшка, начадил! — замахала руками помещица.
— А вы попробуйте-ка сами. Не из трубочки, так в нос запустите. Первейшее зелье, с нежинских огородов... дерёт!
— Ну разве что супротив мороза...
— Нюхайте! Нюхайте, матушка. Ишь, его, сердечного, в деревню занесло.
— «Филиппине, не чаял я, что деревенские девки столь приятны и прохладны!» — признавался на сцене Дон Жуан.
Зал похохатывал. Деревенские амуры ведомы были многим.
В воздух поднимались синие столбы табачного дыма. Старые питомцы петровских ассамблей дымили, точно при спуске стопушечного линейного корабля. Бог Аполлон на плафоне скрылся в синем тумане. Только иногда, как бы предвещая новые времена, пробивались нежные ароматы померанцевых деревьев и тонких французских духов.
— А не продадите ли вы мне, сударыня, своего кучера? Я, признаться, люблю, если кучер с голосом!
— Да дорого, батюшка, возьму-то, звонкий голос, он ведь больших денег стоит, — сплёвывала на пол скорлупу кедровых орешков помещица.
Сама Екатерина Иоанновна, прижавшись полным плечиком к испанскому дюку и бойко нюхая табак из пришитого к платью кисета, давала разъяснения по ходу действия. Её круглое, густо нарумяненное лицо в полусумраке и табачном дыму расплывалось в глазах де Лириа, у которого ломило в висках, в оранжевые круги.