Верховники

Десятсков Станислав Германович

— Ваше высочество, подпишите — и вы наша монархиня!

Перед глазами у Анны всё плыло: насмешливый взгляд Василия Лукича, зверское, хмурое лицо огромного генерала Леонтьева, натянутые улыбочки придворных. Пыталась прочесть пункты и не могла ничего понять — впрочем, всё было известно.

Опустилась на золочёный стул перед карточным столом. Василий Лукич тотчас хлопнул в ладоши.

Выскочивший из-за спины важных персон секретарь поставил чернила, протянул отточенное перо. «Всё подготовил, шельма». Анна ещё раз посмотрела в прозрачную бесцветность дипломатического взгляда и поняла — выбора нет.

Машинально прочитала последние строки кондиций:

«А буде чего по сему обещанию не исполню и не выдержу, то лишена буду короны Российской». Вспомнила к чему-то, что вчера за этим столом проиграла тридцать талеров, и твёрдым мужским почерком вывела: «По сему обещаю всё без изъятия содержать. Анна».

Генерал Леонтьев бережно взял кондиции. Все вокруг облегчённо зашумели. Но Василий Лукич вдруг хлопнул себя по лбу, точно в забывчивости, шаркнул ножкой и с врождённой наглостью объявил, что Верховный тайный совет просил известить, что известная всем особа в Москву пропущена не будет.

Бирон хрюкнул за ширмой от огорчения. А Василий Лукич, лукаво улыбаясь уголками рта, осведомился, называть ли ему имя известной особы?

Анна налилась кровью так, что, казалось, её хватит удар. Хорошо ещё, барон Корф догадался, перебил Василия Лукича и завёл речь о подъёмных суммах.

— Что ж, это можно. Верховный тайный совет выделил её величеству сто тысяч рублей в год. Само собой... под расписку.

Все ахнули: и Корф, и придворные, и Бирон за ширмой. Невиданное даже в маленькой Курляндии дело: определить твёрдый бюджет монархини, да ещё требовать с неё, как с какой-то приватной купчихи, расписку.

Только широкоскулое лицо Анны не отразило никакого смятения. Огромная, неподвижная, она напоминала скифское изваяние, решившее пережить век.

Василий Лукич через полуопущенные веки отметил: сильна! — и встревожился: а не ошиблись ли в выборе? Но мысли у парижского петиметра летели лёгкие, скачущие, и потом — на руках-то были подписанные кондиции. Как дипломат, привыкший всю жизнь иметь дело с важными секретными бумагами — договорами, нотами держав, письмами монархов и министров, — Василий Лукич почитал за этими бумагами иногда большую силу, чем ту, какую они и в самом деле имели.

И с чувством истинного удовлетворения Василий Лукич отвесил поклон новообъявленной императрице, затем с галантностью раскланялся с придворными дамами. Те так и впились в бриллиантовый крест Святого Людовика, переливающийся на его камзоле: «Да за эти бриллианты всё герцогство Курляндское можно уложить в карман. Ах, эти русские богачи! Но они своего дождутся!» Кому-кому, а придворным дамам был известен нрав государыни.

Анна, сама любезность, провожала Василия Лукича до самой лестницы — ведь золотые кругляши звенели пока в его сундуках.

Уже спускаясь по лестнице, Василий Лукич обернулся и объявил, как бы мимоходом:

— Прошу извинить, ваше величество! Но в ваш замок проник один офицер из Москвы, так вы уж не серчайте, что генерал Леонтьев взял его под караул в ваших покоях.

Бравый генерал за спиной Анны оглушительно щёлкнул шпорами. Анна вздрогнула, ухватилась за перила, согласно наклонила голову. То был последний удар парижского лукавца.

Часть третья

ГЛАВА 1

Время, которое после Петра I в России тянулось с покорной медлительностью долгой зимы, ныне мчалось, подгоняемое стремительными прожектами, диковинными слухами, небывалыми разговорами.

Его неспешная обыкновенность была нарушена, и если ранее послу достаточно было побывать при дворе, чтобы узнать самые последние новости, теперь, когда дворца, в сущности, не было, а были лишь огромные дворцовые помещения, охраняемые безучастными лакеями, анфилады пустующих блестящих залов, по которым громко стучали красными каблучками встревоженные камергеры с как бы изумлёнными лицами и жестами сумасшедших стариков из комических итальянских опер, — герцогу де Лириа приходилось бывать на самых неожиданных собраниях, точнее сборищах, политических заговорщиков, где знатные вельможи сидели вперемежку с самой захудалой шляхтой, выбивающейся из подлого сословия только через собственную смелость и достоинства.

Москва, казалось, разучилась спать в эти долгие январские и февральские ночи 1730 года. Де Лириа невольно вспомнились рассказы про взбудораженный Лондон накануне славного переворота 1688 года, который принудил его деда, короля Иакова, бежать во Францию [74] . Но в письмах в Мадрид герцог соблюдал дипломатическую сдержанность. Он выступал в них лишь холодным, безучастным зрителем политического спектакля, разыгрываемого в Москве.

Де Лириа задумался над депешей. Голицын! Старик раздражал многих. Виной тому его гордость. Да-да, именно гордость и несносное тщеславие. И в то же время ум. Отточенный, сухой, скорее французский, нежели русский ум. Де Лириа встал, насвистывая, подошёл к окну: ночь, глухая вьюжная ночь! Где-то совсем рядом ледяной океан: миллионы ледяных миль и никакой жизни. Но что это — мелькают фонари, слышно, как скрипят полозья карет. Одна, другая. Опять где-то политичный съезд. Не странно ли, что один человек, опередивший своих соотечественников на десятки лет, может вызвать такое замешательство в необъятном государстве? Само собой, оттого, что у него власть.

74

...накануне славного переворота 1688года, который принудил его деда, короля Иакова, бежать во Францию. — Английский король Яков II Стюарт был низложен в результате государственного переворота («Славной революции») 1688—1689 гг.

Да, старый Голицын долго ждал своей счастливой минуты. Вспомнилось его сияющее, помолодевшее лицо на сегодняшнем собрании первых вельмож империи в Кремле. Верховный тайный совет созвал Сенат, генералитет, первенствующих духовных и гражданских особ. Герцог, получивший приглашение через Ивана Долгорукого, с любопытством всматривался в эти бритые важные лица. И на всех читал страх и сомнение.

Все тревожно перешёптывались, с опаской поглядывали в тёмные коридоры, в которых Михайло Голицын расставил драгунские караулы. Совещание не дворцовое, а государственное, посему и караулы стоят не гвардейские, а армейские — с усмешкой разъясняли караульные офицеры. Вельможи понимающе перемигивались, вздыхали: с гвардией было бы оно спокойнее — там их сыновья, родная кровь.

Из потаённой двери один за другим вошли в залу верховники. Сели в ряд за длинный зелёный стол. Лица у верховников помятые, усталые. Один Дмитрий Голицын так и светился.

«А Остерман? Остермана-то нет, — прокатилось по залу. — Болен?»

— Болезни Андрея Ивановича — верный знак перемен. — Священник, сидевший рядом с де Лириа, рассмеялся.

Де Лириа немного знал, а более слышал о нём: преосвященный Феофан Прокопович.

Феофан также узнал герцога, нагнулся к нему, прошептал: