Верховники
Шрифт:
— Государыня поспешает в Москву!
Де Лириа усмехнулся, вспомнив эту нежданную откровенность первосвященника. Впрочем, такое доверие со стороны горячего прозелита [75] самодержавной фракции вполне понятно — почти все послы в Москве, за исключением датского, стояли за сохранение самодержавства в Российских Европиях. Откуда Прокоповичу было знать подлинные помыслы и ночные размышления испанского гранда. Де Лириа тогда ещё раз обвёл лица верховников: вялые, сонные, усталые. Говорили, что они днями не выходили из своей каморы, все заседают. Только оба фельдмаршала сохраняли решительное выражение.
75
Прозелит —
Секретарь Верховного тайного совета Степанов тусклым канцелярским голосом сообщил собранию, что государыня Анна Иоанновна принимает власть на известных условиях. После чего тем же унылым и однообразным голосом зачитал письмо Анны и текст кондиций.
Собравшиеся молчали. Де Лириа казалось, что все были поражены не столько самими пунктами (последние были давно всем известны), а тем тоном, в каком были составлены кондиции.
«А буде чего по сему обещанию не исполню и не выдержу, то лишена буду короны Российской».
Даже Степанов, казалось, осознал всю дерзость подобного обращения с императрицей и прочитал эту фразу не без дрожи в голосе. «По сему обещаю всё без всякого изъятия содержать. Анна», — закончил он чтение и с видимым испугом оглядел собравшихся, точно только сейчас до него дошла вся необычайность прочитанных бумаг, ещё вчера аккуратно проштемпелёванных и записанных им в конторскую книгу Верховного тайного совета. Общее молчание собрания, казалось, придавило верховников. Де Лириа видел, как побледнели они, точно только сейчас поняли, что, заботясь о собственных интересах, неожиданно свершили нечто большое и великое — замахнулись на самодержавие в Российской империи.
Как ни раздражал де Лириа князь Дмитрий, его поведение на сем политическом совете вызывало невольное восхищение. Старый Голицын, единственный среди всех этих знатных особ, имел твёрдую цель, касающуюся всего государства, и уже это ставило его выше всех этих корыстных людишек, с ужасом внимающих вести о неведомых им политических свободах.
Презрительно оттопырив нижнюю губу, Голицын оглядел собрание и не без насмешки проговорил:
— Видите, господа, как милостива государыня! — Старик выпрямился во весь рост, и в этот момент не только де Лириа, но и всему собранию показался необычайно помолодевшим. — И каковое мы от неё надеялись, — произнёс он скрипучим язвительным голосом, — таковое она и оказала отечеству благодеяние. Отныне, — голос Голицына стал высок и резок, — отныне свободная и цветущая Россия будет. — Он обводил глазами собрание, и те, кто встречался с его взглядом, не выдерживали лихорадочного блеска серо-зелёных, таких ещё молодых глаз.
— Пускай наговорится до сытости, — наклонился к де Лириа Прокопович. — Вот увидите, ваша светлость, всё равно никто не молвит ни единого слова.
Действительно, собрание угрюмо молчало. Особы первых четырёх классов внимательно изучали пухлых амуров, трубящих во славу богини Венус на расписном потолке.
Наконец чей-то старческий робкий голос выдавил:
— Не ведаю и тщусь, для чего государыне пришло на ум писать те пункты? — Некий заштатный советник, недавно приехавший в Москву, тряс буклями огромного парика. Соседи ухватили его за длинные полы камзола, усадили, зашептали на ухо, кто и когда писал славные пункты.
На холодном и бесстрастном лице Голицына досадный сей случай вызвал только рассеянную улыбку. Да и все верховные зашептались, заулыбались. Зашептались и в зале. Были и там улыбки, только двусмысленные, скользкие улыбки.
Голицыну
— Для чего же никто ни одного слова не молвит? Извольте сказать, кто что думает?
Алексей Михайлович съёжился под этим суровым взглядом, обращённым, как бы он ни вертел головой, именно к нему, князю Черкасскому, и догадался: всё ведает старик, о всех наших сходках ведает, не иначе как кто-то донёс, но кто? В любом случае ответ держать пришлось именно ему. И Черкасский неохотно поднялся с места.
— Каким образом, — он едва перевёл дух, и де Лириа с насмешкой подумал: «Бедный Черкасский!» — каким образом впредь то правление будет? — решился наконец Алексей Михайлович.
Голицын милостиво улыбнулся:
— Пишите свои проекты, Алексей Михайлович, и вы все, господа, только пишите, а мы уж рассмотрим!
Верховники встали. Собрание начало расходиться.
Вдруг в коридоре, где стояли караулы, раздались неожиданные крики. Де Лириа протиснулся сквозь пятящиеся золочёные кафтаны и увидел Павла Ягужинского. Трое драгун связывали ему руки, а стоящий тут же сурового вида генерал, тот самый страхолюдный Леонтьев, что доставил из Митавы «кондиции», кричал на него:
— Я тебя отшельмую, мать-перетак! Будешь знать, как посылать людишек в Митаву!
— Ваше превосходительство, помилуйте! — Ягужинский вырвался от драгун и бросился к быстро проходящему по коридору Голицыну. Старик задержался на секунду, взял Ягужинского за плечо твёрдой рукой, посмотрел в упор. Тот невольно потупил взор.
— Сей честолюбец ещё вчера просил воли, а сегодня куёт под неё оковы! Да таких перемётчиков, как ты, надобно жечь калёным железом! — Голицын смотрел в даль гулкого, скорее тюремного, чем дворцового коридора. Казалось, он обращается не к этим, в страхе жмущимся к стенкам вельможам, а к кому-то другому, ещё неведомому ему самому, и потому в словах его была горечь. — Искали карьеры! Интриганы! Они поражают ныне Россию, как антонов огонь тело. Таков и этот! — Оттолкнув Ягужинского, старик дробно застучал каблуками.
«Да, горд, слишком горд старый Голицын!» — подумал де Лириа. И быстрые твёрдые строки легли в дипломатическое послание: «Князь Дмитрий Голицын имеет необыкновенные природные способности, которые изощрены наукой и опытом: одарён умом и глубокой проницательностью, важен и угрюм; никто лучше его не знает русских законов; он красноречив, смел, предприимчив, исполнен честолюбия и хитрости, замечательно воздержан, но надменен, жесток и неумолим.
Простой народ питает к нему величайшее уважение, но низшее дворянство скорее его боится, чем любит. Словом, нет человека более способного и более готового стать во главе партии, чтобы совершить переворот в Русском государстве.
Но партия переворота пока что раздроблена, незначительна и сама зачастую не ведает, что хочет. К примеру, не далее как вчера один калмыцкий князь просил разъяснить конституцию Женевской республики. Когда я удовлетворил его просьбу, калмык категорически заявил, что доселе он не знал, что такое республика, и потому хотел её, но теперь, когда он знает, он всегда будет против её введения. Отсюда можете судить, сколь велико невежество среди дворянского общенародия. Политическое невежество — сильнейший оплот самодержавной партии, которая усиливается день ото дня. Во главе этой партии явно стоит знатный генерал князь Барятинский. Тайно же главой самодержавной партии является наш старый знакомый, вице-канцлер империи Остерман. Ожидается, что приезд императрицы приведёт обе партии к решительному столкновению.