Верховники
Шрифт:
— Ну, сейчас не тысяча семьсот двадцать пятый год, а тысяча семьсот тридцатый. Да и не в Петербурге мы, а в Москве, — рассмеялся фельдмаршал. «Вечно ворчит старшой, не может угомониться. Как будто в мире нет более приятных вещей, нежели эта несносная политика». И князь Михайло весело подкрутил ус, радостно представляя, что его ждёт не холодная казённая квартира, а свой дом, хорошо сервированный стол, а за столом не унылый денщик, а хозяюшка, Танюша-Танечка. И зачем заглядывать в смутное будущее? Князь Михайло так часто глядел в глаза смерти, что привык жить только сегодняшним днём.
А Дмитрий Михайлович сидел рядом с братом и снова чувствовал себя пловцом, которого
— За Остерманом, Миша, потребен глаз да глаз! Не то, чаю, ждёт нас не родимый дом — дальний Берёзов!
Князь Михайло вздрогнул. В самом деле, только он вернулся в Москву, зажил по-людски, своим домом, как затянули его в хоровод вокруг кондиций, из которых неизвестно ещё что выйдет: иль их воля, иль ссылка в Берёзов? Как человек военный, Михайло Михайлович боялся непрочной власти, а власть у верховных сейчас шаталась, ох как шаталась! И князь Михайло видел, что старший брат чувствует эту шаткость, но упрямо ведёт ладью на острые пороги. И фельдмаршалу, что греха таить, иногда хотелось выпрыгнуть из непрочной ладьи на твёрдый берег. Ранее в делах политичных он всегда выполнял наказы старшего брата, как выполнял в армии приказы своего прямого начальника. Но сейчас, когда брат задумал нечто дерзновенное и неслыханное, фельдмаршал растерялся. Он не терялся под картечью неприятеля, но там сходились друг против друга в открытом бою. А здесь всё перепуталось, и вчерашний друг оборачивался злобным врагом. А вдруг старший брат избрал роковой и неверный путь? Вдруг он падёт, как падали до него Толстой, Меншиков? А с ним падёт вся фамилия? Князь Михайло вздрогнул. Голицынский род был ему дорог не менее, чем брату. И Михайло Голицын впервые подумал, что их пути с братом Дмитрием в сей московской круговерти могут и разойтись.
Четырнадцатого февраля Верховный тайный совет представлялся Анне во Всесвятском. В малой зале Путевого дворца тянуло угарцем — во дворце давно никто не останавливался и печи были сырые.
В покоях императрицы толпились курляндские бароны и фрейлины, слышалась крепкая немецкая речь. Барон Корф, принимавший верховных как обер-гофмаршал двора, с трудом прокладывал им путь в этой толпе. «Опять явное нарушение кондиций — притащила из Митавы с собой весь курляндский двор!» — нарастал гнев в сердце Дмитрия Михайловича. И первой мыслью при виде Анны было: а не ошибся ли, пригласив на трон именно эту, среднюю из трёх сестёр? Не проще ли было взять младшую Прасковью, известную на всю Москву слабоумную дурочку?
Но вот, поди же, выбрал Анну. У князя Дмитрия, по правде сказать, было о ней смутное представление, как о вечной просительнице, которая и в Петербурге, и в Москве всегда торчала в приёмной, и он наперёд знал, что клянчить она будет денег, денег и денег. В самой её фигуре было тогда что-то жалкое, искательное. А теперь эвон каким гренадером стоит — на голову выше всех верховных. Власть точно распрямила Анну, и взгляд у неё не просительный, а грозный. «Грозного взору!» — отметили про себя с тревогой и другие верховные, пока Василий Лукич представлял их императрице.
После аудиенции верховные не разошлись по зале, а дружно столпились перед троном, окружили Анну и сразу оттёрли её от немцев. Князь Дмитрий важно выступил вперёд и начал приносить Анне общее поздравление Верховного тайного совета с прибытием в первопрестольную.
Курляндские
И сама Анна, и её ближайшие советники: барон Корф и банкир Липман — в глубине души надеялись, что при встрече с законной императрицей Верховный тайный совет заберёт кондиции назад и восстановит самодержавную власть императрицы во всём её блеске.
Эта надежда, что кондиции отменят сами же верховники во Всесвятском, куда сразу нахлынула с приветствиями толпа вельмож, генералов, явилась с поздравлениями, почитай, вся салтыковская родня, превратилась почти в уверенность. Анне было известно теперь общее недовольство, вызванное затеей Верховного тайного совета в дворянской Москве. У верховных ныне, представлялось ей и её советникам, дабы сберечь свои головы, был один путь — самим разорвать кондиции.
Посему лестные поздравления Дмитрия Михайловича звучали в ушах Анны как сладкая музыка. Она благожелательно смотрела на князя Дмитрия, спокойно ожидая, когда этот важный вельможа, которому она, в общем-то, была наособицу благодарна за то, что он выбрал на царский трон именно её, Анну, — предложит возвернуть исконную самодержавную власть. Неужто сей опытный министр не представляет себе, сколь велики будут к нему царские щедроты и милости, когда Анна получит из его рук не только корону, но и все исконные права российской государыни?
Но что это? Анна не верила своим ушам. Князь Дмитрий от поздравлений перешёл к кондициям, которые «нашим именем предложили тебе наши депутаты». Этот наглец и не думал отменить свои пункты, а, напротив, открыто требовал, чтобы Анна гласно подтвердила данную ею в Митаве подпись под кондициями. Императрица растерянно искала глазами своих советников, но барон Корф только беспомощно развёл руками, а банкир Липман тот даже в аудиенц-залу не был допущен. И здесь Анна окончательно растерялась: в руках у неё была бумажка, составленная Корфом, в которой она заранее благодарила верховников за их верность самодержавному трону, а теперь пришлось говорить совсем иное, и говорить самой, без бумажки. И, путаясь, как ученица, косноязычно и нескладно Анна выдавила из себя признательность Верховному тайному совету за данную ей корону и подтвердила свою верность кондициям.
Курляндский двор возмущённо зашумел: выходило, что императрица получала власть не от Бога, а от Верховного тайного совета. Но генерал Леонтьев глянул волком, и бароны и фрейлины притихли — за окном-то заснеженная Россия, а не милая их сердцу благонравная Курляндия, да и в переходах дворца стояли военные караулы, подчинённые русским фельдмаршалам. Приходилось пока смириться.
ГЛАВА 11
Над городом повисли, цепляясь за кресты церквей и верхушки деревьев, красные ветреные облака. Ярко сияли пёстрые шатры колоколен. Бурлила, переливалась, мчалась в синюю ослепительную даль московская улица. Весёлыми стайками мельтешили мальчишки, разноголосо кричали уличные торговцы, лоснились красные лица квасников, мясников, сбитенщиков; елейно-благообразные скопцы-процентщики щурились от солнца. Даже глаза юродивых и нищих казались Наталье счастливыми, наверное, оттого, что во всех этих глазах она видела одно общее радостное и нетерпеливое ожидание. Все они там, за окном, поджидали свою повелительницу.