Верховники
Шрифт:
ГЛАВА 14
На масленицу в доме протопопа Архангельского собора Родиона Никитина по старинному обычаю шла гостьба толстотрапезна. А древнерусские обычаи протопоп соблюдал свято. «Да и как мне не блюсти старину, коли в моём храме покоятся бренные останки и Ивана Калиты, и Дмитрия Донского, да и косточки первых Романовых тоже отдыхают!» — шумно вздыхал тучный и краснолицый протопоп, придавая лицу соответственно постное и смиренное выражение. Но в глазах его нет-нет да и мелькала чертовщинка. Ибо куда более долгих постов любил он весёлые праздники, и особливо масленицу.
И вот с утра над поварней из трубы повалил густой дымок, а на дубовый стол стряпухи метали блины: и тёмные гречневые, и молочные из белой муки, огромные приказные оладьи с коровьим маслом, и сладкие тестяные шишечки, пироги с сыром и хворосты, пироги с лебяжьими потрохами под медвяным взваром и губчатые сыры из творога со сметаной.
А к блинам, как и водится, подавалась икорка — в одной кадушечке чёрная, а в другой красная, и служки накладывали её дорогим гостям, кто сколь пожелает.
На столе весело переливались в бутылях и разноцветные водочки: и белая пшеничная, и тёмная можжевеловая, и настоянная на красном перце петровская, и заморская гданьская. Здесь же красовались и наливочки: рябиновая и клюквенная, малиновая и смородинная. Для тех же гостей, у которых сердце послабже, на другом углу стола стояли вина заморские: кипрское и фряжское, токайское и бургундское. Немецким же мозельвейном сам хозяин просто запивал горькую полынную настойку, которой он лечил голову и суставы.
Всё искрилось и так сверкало в богемском хрустале за этим столом, что сразу вспоминались золочёные главы Архангельского собора, отменно, видать, щедрого к своим служителям.
— Оно и языческий праздник масленица, а всё одно радость и веселие в наши сердца вселяет! — в начале трапезы громкогласно возгласил отец Родион и сразу поднял ковш с полынной и бокал с золотистым мозельвейном: — За вас, други мои!
— Бахус, вылитый Бахус! — Иван Никитич не без восхищения разглядывал старшего братца, торжественно разрезающего ножом молочного поросёнка с гречневой кашей: праздничная фиолетовая ряса не скрывала дородное чрево протопопа, озорно поблескивали на широком лице маленькие весёлые глазки, большой бугристый нос алел, яко кормовой фонарь на борту голландского купеческого барка. — Рубенса бы сюда, старика Рубенса! Куда тут мне с моей слабой кистью! — Художник невольно вспомнил о своём ещё не оконченном портрете Родиона.
Призыв хозяина к питью и веселью охотно был услышан гостями, и други весело налегли на питьё, блины и икорку. Только один из гостей, высокий сухопарый старик, почти не пил и даже от молочного поросёнка отказался. Лицо его оставалось сосредоточенным, словно он за столом мыслил своё заветное.
— Что же ты не ешь, не пьёшь, Михайло Петрович? — узрел наконец хозяин воздержанного гостя.
— А оттого не чревоугодничаю, что о наших общих делах думу думаю. Ведь ныне, отец Родион, когда дщерь твоя духовная Анна на трон взошла, самое время пропозиции наши ей представить и недругов наших, и особливо ненавистного Феофана, сгубить! — желчно и резко ответил почтенный старец.
За столом сразу все загудели: имя преосвященного Феофана Прокоповича ненавистно здесь было многим.
«Да, Михайло Петрович Аврамов старые обиды не прощает!» — усмехнулся про себя Иван. Как художник он был близок к знаменитому директору Петербургской типографии ещё во времена Петра I. При великом государе Аврамов был ещё в полной силе, завёл рисовальную школу при своей типографии, мечтал открыть в Санкт-Петербурге Академию художеств и самому стать её директором. Замысел сей разделяли и братья Никитины. Ведь в случае открытия Академии художеств Ивану, как первому при дворе персонных дел мастера, Аврамов обещал мастерскую и классы с учениками, а младший брат Роман Никитин давал уже уроки в рисовальной школе.
Великий государь к прожекту Аврамова об Академии относился с видимым одобрением. Но после кончины Петра I дело затухло. Уплыла вскоре из рук Аврамова и Петербургская типография. «Неистовый Михайло», как звали друзья Михайлу Петровича, во всех этих неудачах во многом винил своего старинного недоброжелателя Феофана Прокоповича. Как вице-президент Синода преосвященный был, конечно, более заинтересован в процветании синодальной типографии, нежели аврамовской. И когда она совсем затухла из-за безденежья, был тому явно рад.
Аврамов в долгу, правда, не остался и ещё при великом государе осмелился говорить о лютеранской ереси вице-президента Синода. И когда архимандрит Печорского монастыря Маркел Родышевский представил пункты об иконобратстве Прокоповича, повелевшего своему подчинённому по псковской епархии архимандриту снять дорогие оклады с семидесяти икон и спороть жемчуга с праздничных риз, Аврамов же обличения в ереси поддержал.
Правда, сам он при том, посмеиваясь, молвил всесильному при Екатерине I Александру Даниловичу Меншикову, что Феофан, пожалуй, не столько иконоборец, сколько мздоимец, и позолоченные оклады и драгоценные каменья преосвященный спустил на свои роскошества и богатый винный погреб.
Светлейший же князь, сам первый мздоимец в империи Российской, других себе в том подобных не терпел, и завелось против Прокоповича «дело о пунктах Родишевского», не оконченное и по сей день.
Впрочем, главный спор меж Аврамовым и Прокоповичем шёл даже не об иконах, а об общем устройстве Православной Церкви. «Неистовый Михайло» открыто не признавал нового Устава Духовной коллегии, сочинённого Прокоповичем, и открыто требовал восстановления патриаршества, отменённого Петром Великим. И в том с ним были согласны многие духовные иерархи, так же как тверской архиепископ Феофилакт Лопатинский и Георгий Дашков.
— Эвон, как брызжет слюной мой двоюродный братец Оська Решилов, ныне уважаемый старец, отец Иона из Троице-Сергиевого монастыря. — Иван не без насмешки наблюдал за своим родственником, который и впрямь брызгал слюной при одном имени Феофана Прокоповича.
Узкое, как лезвие кинжала, личико Осипа налилось кровью, злые слова слетали с его уст яко раскалённые угли:
— Всем нам ведомо, что Феофан изверг и злочестивец, над иконами и святыми постами открыто надругался, покаяние и умерщвление плоти выставляет баснословием, безжёнство и самовольное убожество в смех обращает, над девством смеётся, святые мощи перебирает и при том кощунствует! — злым тонким дискантом выкрикивал Решилов, — Послушайте, что наказывает из заточения наш мученик и страдалец Маркел, который служками Прокоповича был многажды и иман, и бит, и давлен, и кован! — Осип достал засаленную тетрадку и зачитал призывы узника: «Не допускайте до миропомазания и коронования её величества еретические руки Феофана. Было короновал Прокопович Екатерину Алексеевну и Петра II, и что же: царствование их было кратким, венчал он Анну Петровну с герцогом голштинским, и цесаревна тоже скоро скончалась! Воистину дан Феофан дьяволом, чтоб извести весь дом Романовых!» Осип отложил тетрадочку и не без торжества обвёл взором смущённые лица гостей, вопросил смело: «Разве и ныне не ясно вам всем, что сам дьявол напустил Феофана на царскую семью! И, дабы козни дьявольские пресечь, потребно нам восстановить патриаршество во всём его блеске, дабы Анну короновал не какой-то еретик, а российский первосвященник. Тогда её имя Анна, сиречь благодать, и впрямь будет нам благодатно».