Верховники
Шрифт:
— Вы моя монархиня! — Василий Лукич на ходу поймал и поцеловал мясистую руку императрицы. — Но господин Вольтер не имеет чинов, и я сам не могу пожаловать его в фельдмаршалы! Господин Вольтер остроумец и великий пиит. Но чины! Господин Вольтер и чины! — это несовместимо! — Василий Лукич прикрылся шёлковым платочком, скрывая лукавство взгляда. Анна вспыхнула, но её остановила мысль: «Сегодня, сегодня всё переменится!»
После утреннего чая Анна Иоанновна отбыла на псарню, сопровождаемая другим членом Верховного тайного совета обер-егермейстером Алексеем Григорьевичем Долгоруким. Василий Лукич остался в покоях подремать с французской книжкой в руках.
На псарне к ногам Анны с визгом подкатилась орава борзых, гончих, меделянских и датских кобелей, легавых, бассетов, такс — все они хрипели, стенали, выли, приветствуя хозяина. По знаку Алексея Григорьевича слуги тотчас начали бросать мясо. От собачьего визга у Анны потеплело на сердце. Алексей Григорьевич радовался прожорливости собачек. Этот был не Василий Лукич — простоват. Анна легко от него отделалась и в дальнюю конюшню прибежала запыхавшись одна, даже Бенигну в спешке оставила. В конюшне полумрак, в яслях переливается тёплый золотистый овёс. Здесь Анна чувствовала себя как дома, похлопала по шее привезённого из Митавы Фаворита. Жеребец косил глазом, фыркал, поводил могучими бабками. Какой красавец! Анна достала из мешочка-лакомника кенарский сахар...
Бирон выскользнул из темноты совершенно неожиданно, хотя Анна и знала, что он обязательно придёт на условное место. Без парика, вид жалкий, солома в волосах. Но такого его она любила ещё больше. Ведь ради их любви он рискует жизнью, скрывается.
Бирон капризно принялся жаловаться на свою судьбу, ненадёжные укрытия. Проклинал Верховный тайный совет, кондиции, старика Голицына, всю эту глупую варварскую страну. Ему здесь всегда не везёт. В 1714 году, ещё при Петре, его выгнали из Санкт-Петербурга. Теперь к этому же клонится дело и в Москве. Да и вообще, что это за дурацкая страна, которая за восемьсот лет не сумела вывести порядочной породы лошадей?
Анна успокаивала любезного друга, говорила утешительные слова, а внутри всё кипело: до чего довели лапушку. Рождалась великая злость, а с нею непреклонная решимость. Обратно во дворец Анна вернулась решительным гренадерским шагом. Возле дворца шумела обещанная Остерманом толпа дворян. Караульные гвардейцы с видимой неохотой загораживали толпе путь во внутренние покои.
— Повелеваю тебе и твоим товарищам на сегодня слушать только родственника моего, гвардии подполковника Салтыкова, — отдала Анна свой первый приказ подскочившему караульному офицеру. Рослый краснолицый офицер-немец в упор посмотрел на императрицу. Ей показалось на минуту, что он колеблется. Но ведь в планчике Остермана точно указано, что капитан Альбрехт свой человек. Остерман не врал. Лицо капитана расплылось в тяжёлой улыбке, послушно щёлкнули шпоры. Анна тотчас приказала подскочившему двоюродному братцу Семёну Салтыкову пустить господ дворян в аудиенц-залу.
ГЛАВА 21
Ему снилось всю ночь, что он едет на дальний северный погост, где похоронен был князь Василий Голицын. «Сон в руку!» — мелькнуло за умыванием, но князь Дмитрий был не князь Василий. Он привык бороться до конца. Поэтому велел закладывать лошадей и поехал во дворец. На протяжении всей своей долгой и трудной жизни князь Дмитрий не раз заглядывал в лицо смерти и знал, что нет ничего тяжелее предчувствия опасности, что лучше встретиться поскорее с опасностью лицом к лицу, чем думать о ней, додумывать и сочинять её в своём доме.
Большой дворец казался пустым и вымершим: не было обычного оживления перед крыльцом и во дворе, где вчера ещё стояли армейские караулы. «Куда же Миша войска отвёл?» — подумал князь Дмитрий, но уже догадывался, что совершилось нечто ужасное и безлюдность вокруг дворца есть чисто внешняя сторона, а внутри он полон врагов. И, как бы подтверждая эту догадку, караульный гвардейский офицер у дверей не отсалютовал и не бросился распахивать двери, а нагло и независимо оглядел его, точно он был пустое место.
И Голицын, боясь встретиться с этим наглым и чужим взглядом, сам стал старческими руками с вздутыми венами тянуть на себя дверь. Тяжёлая дверь не поддавалась, пока с привычной угодливостью не подскочил камер-лакей, и этот тоже заглянул ему прямо в глаза, но во взгляде его мелькнуло хоть что-то похожее на сострадание.
Князь Дмитрий и тут не дрогнул, не вернулся, а пошёл вперёд по гулким коридорам дворца, высоко подняв голову, чувствуя, как вместе с возрастающим гневом и презрением к его врагам к нему возвращаются прежние силы.
В аудиенц-зале не протолкнуться. Но точно невидимая рука раздвинула толпу дворян. «Голицын! Старый князь! Дмитрий Голицын!» И под этот затаённый шёпот, всё так же высоко подняв голову, князь Дмитрий прошёл прямо к трону, где Анна принимала дворянскую депутацию. Но князь Дмитрий не видел ни Анну, ни верховных — он искал глазами только одного человека, своего брата, и не находил, и оттого все его мрачные предчувствия вылились в слово: «Интрига! Предательская интрига!»
«Интрига!» — читал он в лукавом взгляде внезапно выздоровевшего Остермана. «Интрига!» — кричал глупый и растерянный взгляд Алексея Долгорукого. «Капитан Альбрехт... предательство!» — жарко зашептал за спиной Василий Лукич. «Ежели бы только один этот пруссак предал!» — с болью подумал старый князь, но ничего не сказал и, спокойно выдержав цепкий изучающий взгляд Остермана, повернулся спиной к императрице и приказал секретарю немедля послать за фельдмаршалом Михайлой Голицыным.
Меж тем среди дворян произошло некоторое движение, и вперёд был вытолкнут Алексей Михайлович Черкасский. С каким удовольствием Алексей Михайлович оказался бы сейчас в тиши своего рабочего кабинета. А теперь даже слова, сочинённые им вместе с Татищевым, приобретали — по мере того как он, путаясь в длинных фразах, зачитывал петицию — новый и тревожный смысл. Вначале дворянская челобитная благодарила за кондиции, но находила в них некоторые явные сумнительства...
В этом месте Анна с видимым удовольствием, в такт голосу Черкасского, наклонила голову: челобитная упрекала Верховный тайный совет, что оный не рассмотрел всех дворянских прожектов. Всё пока шло именно так, как набросал в своём планчике вице-канцлер. Счастливо улыбался Остерман, с видимой насмешкой поглядывал на старого Голицына: опоздал, любезный, опоздал! Князь Дмитрий стоял мрачный, проклиная себя за нерешительность. «Ещё вчера надобно было арестовать Остермана и Барятинского, найти Бирона, разжаловать Семёна Салтыкова, незаконно произведённого Анной в подполковники гвардии, самую гвардию разогнать на мелкие караулы. Поздно, поздно, а всё из-за того, что понадеялся на Мишины войска. Да, видно, лукавый Остерман и здесь успел... И вот сейчас этот дурак Черкасский с рабским простодушием предложит Анне не только распустить Верховный тайный совет, но и восстановить самодержавную форму правления. Непременно предложит». Он посмотрел на Анну. Та слушала с явной благосклонностью. А меж тем сам Черкасский с замиранием сердца перехватывал эти благосклонные взгляды императрицы. Он-то знал, что дальше шла не просьба о возврате самодержавия, дальше шли пункты, сочинённые Василием Никитичем Татищевым. И что историк земли Российской о восстановлении самодержавия в сих пунктах и не помышлял. Но он-то, Алексей Михайлович Черкасский, за какие грехи обречён читать эту петицию?
Однако раздумывать было поздно, и, холодея от страха, ещё больше путаясь в словах, Алексей Михайлович зачитал зловещие для него пункты, требующие созыва некоего собрания из представителей генералитета, офицеров и дворян, дабы рассмотреть и исследовать разные формы правления, самим сочинить и принять большинством голосов форму, наилучшую для России, и представить её императрице к утверждению.
Да это «учредительное собрание»! Улыбка слетела с лица Остермана. До самой Анны не сразу дошёл смысл этих слов. Она всё ещё ждала обещанных слов о полном восстановлении самодержавия. Но Алексей Михайлович молчал. Анна наклонилась к нему: