Верховники
Шрифт:
Но что это? «Всенижайше просим...» И дальше полился восхитительный бальзам:
— Всенижайше и с достодолжным рабским решпектом просим соизволить принять самодержавие, с которым царствовали ваши предки, и уничтожить кондиции, сиречь условия, присланные вашему величеству от Верховного совета...
И Анна не сдержалась — низко поклонилась молоденькому офицерику, и глухо гудящей толпе дворян, и караульным гвардейцам, скрытым в темноте коридоров. Камер-фрейлина и герцогиня Мекленбургская потянула её сзади за шлейф. «Опомнись! — услышала она шипение старшей сестрицы. — Ты ныне самодержица».
Но,
Анна выпрямилась.
— Как, разве те пункты были составлены не по желанию целого народа?
— Нет! — твёрдо и внятно ответил Кантемир.
— Нет! — заревела толпа.
— Нет! — гаркнули гвардейцы.
— Хамский восторг! — в бессильной ярости процедил старик Голицын.
— Так, значит, ты меня, Василий Лукич, обманул? — Голос Анны был ласковый, но в пустом блеске глаз точно уже мелькнули отблески топора палача, который отрубит в 1739 году в Новгороде голову Василию Лукичу и четвертует Ивана Долгорукого. — Где пункты? — Голос Анны точно переменился — стал сильный, пронзительный. Косой луч морозного солнца проскользнул в открытую фортку — колючим холодом пахнуло на сверкающих золотым и серебряным шитьём вельмож, и вдруг луч заискрился, засверкал на короне императрицы.
Анна презрительно, с высоты трона, оглянула согнутые спины, взяла кондиции и пренебрежительно надорвала их.
— Ура нашей самодержице, ура самодержавной императрице! — крикнул караульный начальник генерал-майор Юсупов. — Ура! — дружно рявкнули офицеры и солдаты караула. — Ур-ра!
— Ура! — твёрдо кричал капитан Альбрехт.
— Ура! — робко вскрикивали авторы вольных прожектов.
— Ура! — уверенно ревели голоса барятинцев.
— Ура! — самодовольно, на немецкий манер кричали столпившиеся вокруг трона курляндцы. (Бирона уже спешно вызвали во дворец).
За этим общим восторгом никто и не заметил, как Анна положила свиток с кондициями в ларчик [84] , услужливо подставленный Головкиным.
Один Дмитрий Михайлович Голицын был откровенно угрюм и мрачен.
Разлетевшийся было к князю Дмитрию беспечальный камергер Строганов, приглашавший всех на пир по случаю счастливого возвращения Анне титула самодержицы, точно наскочил на камень-валун. Схватив побледневшего камергера за кружевное жабо, князь Дмитрий крикнул:
84
Впоследствии этот ларчик у Романовых передавался от одного монарха к другому. Последним прочел кондиции Николай II. Сделано это было в целях воспитательных, дабы потомки Романовых видели, чего они могут ожидать от своих верноподданных россиян, когда трон шатается.
— Пир? Тут был готов иной пир, но гости были недостойны его! Недостойны! — И, выпустив обомлевшего барона, заключил с гордостью и спокойствием: — Я знаю, что буду его жертвою! Так и быть! Я пострадаю за отечество! Я близок к концу моего поприща, но те, которые заставляют меня плакать, — старик обвёл собравшихся своим всегдашним насмешливым взглядом, — те будут проливать слёзы долее меня! — И тут же уехал из дворца. Задержать его сразу побоялись.
«Ах, чёрный глаз! Поцелуй хоть раз!» — пели солдаты. Скрипел мёрзлый наст под полозьями кареты. А в ушах старого князя всё ещё стояли людской гул и пьяные крики гвардейцев. Голицын откинулся вглубь кареты, проклиная и Остермана, и Анну, и этих дворянчиков, и своё собственное бессилие.
И вдруг почувствовал, что он действительно стар — последний русский боярин, замысливший первую русскую конституцию. Великий замысел рухнул, вот он и почувствовал себя старым.
«Ах, чёрный глаз! Поцелуй хоть раз!» — стыли на морозе звонкие солдатские голоса, а какой-то иной, тайный голос выводил как-то подслушанную в чёрной крестьянской избе былинную песню: «А тебя я, князь Голицын, жалую двумя столбами с перекладиною, а на шею на твою шёлковую петельку!» Выехали на Земляной вал, где на памяти князя стояли при Петре Алексеевиче виселицы с раскачивающимися на ветру трупами стрельцов. Сейчас виселиц не было, но над тысячами московских колоколен и маковок в вечернем сумраке вспыхнули голубые тревожные сполохи и разлилось невиданное северное сияние. Жалобно перекрикивались часовые на стенах... Кричало испуганное воронье...
На Пасху, по случаю провозглашения Анны самодержицей, при дворе устроено было немалое трактование для гвардии штаб- и обер-офицеров. Для сего на дворцовую кухню было отпущено: муки полтора пуда, дрожжей полведра, масла орехового десять кружек, хрену десять фунтов, петрушки зелёной и шпинату по два кулька, сморчков сухих полтора фунта.
Эрнст Иоганн Бирон получил алмазную звезду с изумрудом из драгоценностей российской короны. Говорили, что за тот изумруд пол-Москвы купить можно.
Тонко пели кастрированные мальчики из итальянской капеллы: «Солнце не нуждается в похвалах, божественная Анна также». Сверкала банкетная горка, венчаемая короной и скипетром. Столы были убраны свежими листьями. Одурманивающе пахли померанцевые деревья в кадушках. Переливалась в отражении свечей золотая, хрустальная и фарфоровая посуда, играла нежная музыка. С кожурой жевали цитроны простодушные гвардейские офицеры — морщились и снова жевали: плоды сии были в диковинку.
Возобновила свою работу Тайная канцелярия. Андрей Иванович Ушаков был произведён в подполковники гвардии. Полковницей стала сама императрица.
Четыре кадрили скользили по ярко освещённому зале. В навощённом до блеска паркете плыли их отражения. Голубую кадриль вела смешливая принцесса Елизавета. Елизавета улыбалась: у неё было новое сердечное увлечение.
Величественно переваливаясь, как корабль в шторм, выступала во главе чёрной кадрили Анна Иоанновна. Напудренное, обрюзгшее лицо казалось маской.
Морщась от подагрической болезни, но с улыбкой и сияющим лицом, вёл свою зелёную кадриль Остерман.
Весело скакал впереди пёстрой оранжевой кадрили освобождённый из-под караула Павел Иванович Ягужинский, отменный Арлекин и танцор. Звуки весёлой музыки будоражили вечернюю морозную улицу.