Вернадский
Шрифт:
Однако среди других идей одна революционная мысль должна была привлечь внимание геологов: идея о повороте всего счета времени в геологии: не назад от сегодняшнего дня (дату которого приходится все время передвигать), а вперед от того момента, который четко вырисовывается среди определений горных пород. Сейчас кажется, что из самых древних обнаруженных радиологами пород образовалась, сложилась планета, что мы постепенно найдем возраст Земли. Однако это иллюзия, говорит Вернадский. Понятие о возрасте Земли относится не к логике естественных тел, оно исходит не из фактов науки, а из умственных привычек — религиозной натурфилософии (от первых страниц Библии).
Древнейшие
Конечно, такое революционное предложение сразу не могло пройти. Но Вернадский и не надеялся на быстрый эффект. Вряд ли идея могла быть по достоинству оценена слушателями, поскольку для нее надо быть знакомым с понятием о живом веществе, вечности жизни и о единстве биологической эволюции и геологической истории. Но мысль о единстве природы и о значении радиогеологии захватила присутствующих. «Я сам чувствовал и слышал, что речь произвела впечатление и выслушана была очень внимательно. Мне говорили, что мой доклад был одним из самых интересных»6, — писал он позднее.
Зато надеялся на образованную в рамках МГК новую комиссию — по определению геологического возраста: площадку для общения радиогеологов всего мира. Себя предложил в заместители, а председателем избрали американца Лейна. Следующая сессия конгресса должна была состояться в Лондоне в 1940 году, но по известным причинам — не состоялась, а Вернадский очень рассчитывал поехать на нее и даже готовился. Так в его идеи о возрасте Земли и о декамириаде, как это часто бывало в истории науки, — вмешалась история людей. Но главное сделано. Ставшая для него давно привычной радиогеология утверждена.
Но какова несправедливость! Голова умственно свежа и ясна, работается хорошо, а тело отказывается служить. Живешь в двух несовпадающих режимах времени.
В столовой за обедом Вернадский вдруг почувствовал неладное. Хотел взять с тарелки кусок курицы и не мог. Пальцы не слушались. Правая рука начала неметь. Затем онемение распространилось и на ногу.
Встревоженная Наталия Егоровна отвела его в номер и уложила. Врач определил нарушение кровообращения вследствие сердечной аритмии. 10 сентября Владимир Иванович диктует Наталии Егоровне письмо Ферсману, которому всю весну и лето писал нежные и ободряющие письма, потому что тот лежал в ленинградской больнице в ужасном состоянии; не в порядке сердце, печень, почки:
«Я чувствую себя умственно совершенно свежим и “молодым”, стараюсь не думать о моей книге, в частности, о ноосфере, хотя ясно вижу, что у меня идет глубокий подсознательный процесс, который неожиданно для меня вдруг вскрывается в отдельных заключениях, тезисах, представлениях. <…>
Смотрели меня два специалиста (консилиум) <…>. Оба дают благоприятный диагноз и думают, что восстановится свободное владение правой рукой, что я через немного месяцев смогу вернуться к своей книге. <…> Понемногу, но очень медленно, но все же способность владения пальцами явно восстанавливается.
Несколько менее оптимистично оценивает положение в письме Личкову: «Вот какова человеческая жизнь! Конечно, несколько дерзко было, как я Вам писал, начать писать главную работу жизни в 73 года. Заниматься и читать серьезное мне совсем запрещают месяца на два, на три. Еще не знаю, как мы их проведем. Голова чрезвычайно свежа, и мысль работает, как прежде»8. В конце месяца ему же сообщает, что медленно восстанавливается, уже может писать правой рукой и что почерк стал не очень разборчивым. Действительно, до того, хотя и нелегкий, мелкий, как у многих близоруких людей, но четкий и характерный почерк его с осени 1937 года резко изменился, стал ломким, неровным. Читать поздние рукописи Вернадского — весьма непростая задача.
Но как же книга? Снова, как и в 1916 году, возникло чувство, что внешние обстоятельства не дадут сделать главное. Теперь под угрозой заветная «книга жизни». Она уже существует в двух отработанных и отвергнутых вариантах и, в сущности, пока живет лишь в его воображении.
Если не знать многих деталей из жизни Вернадского в те годы, может сложиться такая схема. Ученый живет в своем интеллектуальном одиночестве в уютном особнячке. Он мало кого видит, не желая компрометировать других знакомством с «мистиком и идеалистом», чтобы не подвергать их опасности. Некоторые мемуаристы добавляли материала к этой умозрительной схеме. Они писали, что Вернадский тогда почти не вел разговоров за пределами специальности. Но ему действительно неинтересны бытовые разговоры, пересуды и сплетни. Как только возникал такой разговор, его взгляд становился отсутствующим, он уходил в себя. Конечно, думали люди про себя, Вернадский осторожничает.
Легко сбиться на образ булгаковского Мастера. Вот он в уединении творит великое в своем тихом, увитом плющом домике (а ведь они жили в двух шагах — Булгаков и Вернадский); вот он в своем старом халате и черной шапочке размышляет в кресле-качалке, а верная Наталия Егоровна (постаревшая Маргарита) подает ему в кабинет кофе. Ничего общего с действительным литературный образ не имеет. Одинокого мудреца, живущего в сферах мысли и творчества за пределами окружающего, — не было. (Правда, кресло-качалка как раз имелось.)
Теперь, когда стали известны его дневники, открыт архив, умозрительная концепция уединенности разлетелась в прах. Конечно, он мало где бывает за пределами треугольника: Дурновский переулок, Большая Калужская улица (Академия наук) и Старомонетный переулок (БИОГЕЛ). Летом треугольник поворачивался и вместо особнячка в Дурновском возникал другой угол — санаторий в Узком.
Конечно, он не бывает на официальных торжествах, приемах, заседаниях и т. п. Собрания стали чрезвычайно опасными и, во всяком случае, неприемлемыми для него по моральным соображениям. Там кого-нибудь постоянно клеймят, требуют смертной казни «подлым убийцам, троцкистско-зи-новьевской банде». Вернадский тщательно следит, чтобы его имя не появилось в письмах осуждения врагов народа. 13 марта 1938 года записывает: «Как-то звонили от Комарова (президент академии после Карпинского. — Г. А.) — хотели, чтобы я подписался под заявлением академиков — я лежал, не мог подойти к телефону и сказал, что не зная что — не подписываю. Боялся, что вставят. <…> Но нет (“Известия”).