Вернадский
Шрифт:
Биологическое время равно по длительности геологическому прошлому. Сколько лет длится геологическая история — наш уровень знаний сказать пока не позволяет. Ясно только для него, что «наша планета в своей геологической структуре выявляется в эоны лет, тысячи миллиардов (может быть, больше) <…>»31. Таким образом, он не только не отказывается от представления об иллюзии простого понятия о возрасте Земли, но резко и определенно подтверждает свой вывод, доложенный Московской сессии Геологического конгресса.
Конечно, подавляющая, вторая часть книги посвящена самой биосфере и живому веществу. Вернадский развивает здесь все свои главные идеи, зародившиеся у него начиная с 1916 года. Третья часть должна была описывать ноосферу как геологическую
Но, как и Гумбольдт, Вернадский не закончил книгу. Он не успел изложить представление о разуме как природном, неслучайном явлении. (Надо сказать, и Гумбольдту приходила эта мысль, и он сформулировал свой аналог ноосферы, дав забытый ныне термин интеллектосфера.) Целостное понятие о четвертой силе мира, рядом с материей, энергией, живым веществом, — разуме, открывающем бесконечную область духа, — осталось рассредоточенным по всем прошлым работам.
Но и в незавершенном виде она впечатляет грандиозностью. Как ни к одной своей работе, Вернадский мог бы отнести к ней свое любимое слово: охват. В последнем могучем усилии ума он охватил мысленно всю планету как целое с неслучайно наполняющим ее живым веществом. Он ввел жизнь в строение Вселенной, как необходимый и закономерно существующий в ней движитель. Как причину Космоса.
Как только Вернадский отослал «О состояниях…» в издательство, у него освободились руки, и все отпущенное ему рабочее время он посвятил большой книге.
Глава двадцать седьмая
«ГОТОВЛЮСЬ К УХОДУ ИЗ ЖИЗНИ»
Между тем наступала короткая прекрасная весна, когда в соответствии с ритмом природы он чувствовал себя лучше (а заболевал всегда осенью). В дневнике уходят на второй план заботы о здоровье — видимо, недомогания не докучали. Он обращается к коллегам по академии, направляет записки президенту. Особенно его возмущает совершенно недопустимое поведение цензуры, потому что продолжает получать иностранные журналы с вырезанными или замаранными статьями. Кто-то по-прежнему отслеживает, что ему можно читать, а что нет. Если мы хотим восстановить разрушенное, мы должны развивать науку в полном объеме, что невозможно без свободы мысли, пишет он.
Из всех институтов Академии наук только два, утверждает Вернадский, устроены правильно: физический институт Капицы и бывший Павлова. В остальных талантливые люди прилагают массу усилий, чтобы решать далеко не научные проблемы. Надо строить специальный завод по обеспечению экспериментальной работы. Настойчиво требует возобновить работу Урановой комиссии. Возможно, Вернадский не знал, что с середины 1942 года, когда стало известно о режиме секретности в американских физических институтах, у нас стремительно готовились создать собственную атомную бомбу. «Я считаю необходимым немедленно восстановить деятельность Урановой комиссии, — писал он О. Ю. Шмидту, — имею в виду как возможность использования урана для военных нужд, так и необходимость быстрой реконструкции последствий разрушений от гитлеровских варваров, произведенных в нашей стране. Для этого необходимо ввести в жизнь источники новой мошной энергии. Логически ясно для меня, что таковой на первом месте должна быть энергия актин-урана (уран-235. — Г. А.). Из того, что доходит до меня из иностранной литературы, я вижу косвенные указания на то, что мысль в этом направлении идет как у наших союзников, так и у наших врагов, и очевидно, в этом направлении идут искания»1.
Удивительно, но и теперь Вернадский не утерял возможности устанавливать новые, порой дружеские отношения. В Боровом он подружился с академиком-физиком Леонидом Исааковичем Мандельштамом, вел с ним длительные беседы о самых острых научных проблемах. Сблизился с директором Дома ученых Марией Федоровной Андреевой, человеком необыкновенной судьбы, биография которой может составить сюжет множества книг и фильмов. Он знал ее издалека,
Однако это был не последний сюрприз. 1 июля 1943 года Владимир Иванович сделал предложение Анне Дмитриевне. Невероятный этот сюжет все же требует минимума разъяснений. Анна Шаховская была глубоко верующей христианкой. Она принадлежала к той ветви гонимой Русской церкви, которую называют катакомбной, самой глухой и потаенной. По всей видимости, это был очень узкий и тесный круг христиан, за которыми охотились не только чекисты, но и ставшая официальной с 1943 года сергианская Церковь. И в соответствии со своими убеждениями она ему отказала. Она давно и твердо дала обет безбрачия и не собиралась его нарушать. А выходить замуж фиктивно, из престижа, но без осуществления брака для христианина тоже большой грех. Все это она объяснила Владимиру Ивановичу, который рассчитывал, оказывается, не только на духовное единение.
В двух записях он поведал об этом событии. 2 июля 1943 года: «Вчера к вечеру — Аня. Поговорили. Для меня это поворот и свободное — вне обычных рамок — проявление глубокого чувства. Думаю, что все решится, как я хочу — но не знаю, насколько у меня есть мужская сила. Сам не знаю. Одно духовное — недостаточно. Но <мне> больше 80 лет! Неясно. Но 1-го < июля> было со стороны Ани — решительно отрицательно»3. На другой день последовал окончательный разговор, все разъяснивший. Решилось не так, как он хотел.
Дневник 3 июля: «Вчера грустный для меня разговор с Аней. Она в христианстве взяла за основу “монашеский обет” — со всеми последствиями сохранения девственности. <…> Те грубые половые представления — как непорочное зачатие Христа — являются основными данностями христианства. <…>
Несомненным мне представляется, что в этой форме этики и религии, которая может охватывать сознательно строящих свое жизненное поведение, половой процесс не может быть отрицаем, так как — при эволюции живого — принцип Дана — т. е. направленности эволюционного процесса и сам процесс не может существовать для человека без полового процесса. Поэтому я в основу этики кладу только его как нормальное положительное благо, с которым нельзя бороться, а надо дать ему возможность проявления, как исполнения своего обязательства перед потомством, перед будущим. <…> Исторически опыт поколений в монашестве — как группы населения, где “разврат” дает больший процент, чем в среднем быту. <…>
Мне представляется обет безбрачия (борьбы с нормальным половым влечением) идущим против естественного процесса — разложением, а не подвигом. Исторически среди монахов были величайшие люди, но единицы не могут приниматься в расчет для этики “естественной”, единой»4.
Оба остались верны своим убеждениям. Он с молодых лет считал, что человек должен быть развит гармонично. Все зависит от высоты развития личности. Уже в рассуждениях о самиз-датовской толстовской «Крейцеровой сонате» писал, что не смотрит на тело как зверя с дурными инстинктами. И как историк он знал, что христианство создало моногамный брак, в котором молодые люди должны сживаться, используя лучшие стороны духа, души и тела. Наука показывает, что извращение добрачных отношений и брака в ханжеской морали, в запретах дало огромное количество болезней — физических и психических. Он опередил в этих взглядах свое время, как и в науке, ровно на 100 лет.