Вернись и возьми
Шрифт:
— Нельзя ли взглянуть на комнату № 2?
— Извините, мсье, но ее еще не построили. Может быть, вы хотели бы посидеть во дворике? У нас есть фанта. Хотите? Эй, Муса! Ибраима! Живо!
Голопузые Ибраима и Муса принесли теплую фанту, и мы провели остаток дня за игрой в пробки, равно увлекательной для африканской детворы и бывших советских школьников. Адама поминутно отлучался справиться о починке и наконец появился в сопровождении Балы. «Триумф!» — объявил Адама. Колдун-триумфатор скромно улыбался; на нем была туристическая футболка с торжественной надписью «I have been to Timbuktu and back».
Для англичан и французов «Тимбукту» — слово-идиома, квазитопоним, эквивалентный
Первым европейцем, вернувшимся из Тимбукту, стал француз Рене Кайе, предусмотрительно изучивший Коран и принявший мусульманскую веру, дабы избежать незавидной участи английского предшественника. Это было в 1828 году. Но еще раньше, за пять столетий до европейцев, в Тимбукту побывал магрибинец Ибн Баттута, автор первого малийского травелога.
«В сих диких местах, — писал магрибинец, — люд питается трупами собак и ослов, жены ходят нагими, посыпая тело песком и пеплом, а гриоты перекрикивают друг друга и не проявляют должного почтения к своему государю. Однако же есть у них и достоинства, и вот главное: честность. Путнику не надобно страшиться ни воров, ни грабителей, и случись чужестранцу умереть в этом городе, и буде даже он приговорен к смертной казни, скарб его оставят в целости и будут хранить, доколе не прибудут забрать его ближние. Ибо негры ненавидят несправедливость более, чем всякий другой народ… Когда же повстречал я здесь юношу в оковах и вопросил, не убийца ли, благоверные ответствовали, что отрок сей закован лишь затем, чтобы усерднее учил Коран…»
Визит Ибн Баттуты пришелся на период расцвета: в XIV–XV веках Тимбукту по праву считался цитаделью знаний. В университете, состоявшем из трех медресе, обучалось двадцать пять тысяч талибов [131] ; в громадной городской библиотеке хранились тысячи манускриптов. Эта библиотека существует до сих пор: средневековые трактаты по философии, астрономии, юриспруденции, химии и медицине лежат на полках в свободном доступе. Каждый посетитель волен листать драгоценные страницы, рассыпающиеся от одного дуновения. Что же касается педагогических методов, столь поразивших арабского путешественника XIV века, любовь к кандалам не угасла и по сей день. На городском рынке резные колодки проходят по ведомству женских украшений. «Потому что женщинам вредно быстро двигаться», — с готовностью поясняет торговец.
131
Сейчас это слово воспринимается совсем по-другому; однако изначально талибами называли студентов, изучавших в основном естественные науки.
Нынешний Тимбукту — город, занесенный песком и пылью Сахары; город, где нет ни каменных зданий, ни асфальтированных улиц. От висячих садов до куличей-минаретов соборной мечети Джингеребер все построено из песка и на песке; песок — и фундамент, и пол внутри помещений, где, как принято считать, он помогает удержать прохладу. Редкие прохожие — чернокожие сонгаи или синеглазые туареги, с ног до головы завернутые в индиговые покрывала, — бесшумно проплывают мимо, мелькают в отдалении, пешком или на ишаках. Ныряют в дверные проемы песочных зданий.
Центральную часть города занимают палаточные станы. Кочевые палатки племени белла — из плетеной соломы, туарегские — из выдубленной верблюжьей кожи. Здесь же расположились огороженные колючей проволокой бараки военной базы, а чуть дальше — автопарк: несколько проржавевших джипов со спущенными шинами, вросшими в песок. Куда оживленнее выглядит «парковка» для ишаков, служащих основным транспортным средством.
На бельевых веревках, протянутых между палатками, развешены кошачьи шкуры: свежевание кошек — любимая детская забава. Дети жарят кошек и ловят ящериц, которых едят сырыми. Два раза в день в печах, установленных чуть ли не на каждом городском углу, пекут хлеб из муки пополам с песком, а по праздникам подают тукассо — манную запеканку с луковым соусом.
Песок скрипит на зубах, попадает в глаза. Поднимается песчаная буря. Во время бури все окрашивается в ровный розово-бежевый цвет. Даже запах благовоний, которыми надушено здесь любое помещение, неизменно ассоциируется с этим цветом.
— Хочу шоколадный круассан, — говорит Алла, просыпаясь в гостинице «Караван-сарай», отошедшей во власть пауков и ящериц. — В путеводителе было написано, что в Тимбукту можно купить pain au chocolat.
— Ты все перепутала. Это в Кот-д’Ивуаре был pain au chocolat, помнишь? А здесь ничего такого нет. Кроме того, сейчас ветер, на улицу выходить нельзя.
— Хочу pain au chocolat, — повторяет Алла, отрешенно глядя в окно, — я устала от этого места.
И, замотавшись туарегскими платками, мы выходим в пустынный город в поисках круассана.
По результатам недавнего опроса, проведенного в Великобритании, тридцать четыре процента англичан уверены, что Тимбукту — мифический город, которого на самом деле никогда не существовало. Что-то вроде Китежа или Камелота. Возможно, люди, составившие путеводитель по Тимбукту для серии «Lonely Planet», принадлежат к этим тридцати четырем процентам. Во всяком случае, очевиден тот факт, что в Тимбукту они не бывали.
Широкая песчаная улица вела к мечети Сиди Яхья, а оттуда — за черту города, куда не то через три часа, не то через трое суток должен был подтянуться встречавший нас караван. Пройдя не то три километра, не то триста, потерявшись в безлюдном пространстве, медленно ссып'aвшемся в воронку песочных часов Сахары, мы прибыли на место встречи (где тот колодец и где та старуха?), и, что самое удивительное, прибыли минута в минуту. Издалека было видно, как четыре фигуры в дрожащем мареве движутся нам навстречу; еще немного, и мы подойдем вплотную и уткнемся в огромное зеркало, смыкаясь с собственным отраженьем.
«Салям алейкум! — сказало зеркало. — Наши верблюды вон там».
Поначалу езда на дромадере напоминает американские горки; об удовольствии не может быть и речи. Каждый бархан сулит опасность вылететь из седла. Но мудрое животное подстраивается под неопытного седока, и, понемногу привыкнув, ты начинаешь чувствовать себя достаточно уверенно, чтобы отвлечься на лирический вздох. Где-то вдалеке скулит гиена, ветер перебирает ветки безлиственного кустарника, наступает вечер. В голову лезет белиберда стихов, ты хватаешься за какую-нибудь строчку, кажущуюся удачной, и, не имея возможности записать, долго держишь ее в уме, как ириску — за щекой, пока она, подтаяв, не утратит своего вкуса, оставляя только приторное послевкусие.