Вернись в дом свой
Шрифт:
— Но ведь я его и критикую чаще других, — удивился Тищенко. — Ты что, забыла?
— Чтобы не подумали, что опекаешь. Сам себе кажешься принципиальным.
— Что с тобой? — недоумевал Тищенко. — Чего ты ни с того ни с сего взъелась? Может, досталось от Ирши на орехи? Нет, ты не права. Вот увидишь, придет время — и мы будем гордиться им. На таких, как он, держится институт. На нем, Решетове, Вечирко…
Она вздохнула.
— Плохо ты знаешь людей.
— А ты хорошо? Вышла-то за меня. — Он засмеялся, довольный, и этим обезоружил ее.
Когда они возвращались в институт, увидели около лестницы Вечирко — тот курил сигарету, медленно подносил ее к губам, так же медленно отстранял руку и стряхивал пепел. Василий Васильевич поздоровался и, приостановившись, спросил:
— Вы знакомы с проектом Ирши?
— Проект неплохой, — сказал Вечирко и, выпустив кольцо дыма, чуть-чуть скользяще повел глазами, как бы говоря: судите сами, конечно, трудно высказать свое мнение, ведь проект доброго слова не стоит, но он, Вечирко, человек благородный и даже о плохой работе товарища отзывается похвально. Он снова повел в сторону глазами и после паузы взглянул на Тищенко, чтобы удостовериться, что тот правильно его понял.
Ирина, стоявшая рядом, заметила этот скользящий взгляд и про себя зло посмеялась над мужем, над его превосходным знанием людей. Василий Васильевич с минуту стоял молча, а потом многозначительно, словно перенял урок, преподанный Вечирко, посмотрел на Ирину, взял ее под руку и повел вверх по лестнице.
Вечером они собирались пойти в кино, но Тищенко пригласили на какой-то совет, и Ирина поехала домой. Она убеждала себя, что скверно, просто никуда не годится так редко видеть мужа, то у него совещание, то советы, а она все вечера одна и одна, но не чувствовала ни одиночества, ни скуки, просто вечер был какой-то пустой, серенький, нечем было его заполнить. Раньше она бегала на курсы английского языка, начала даже готовиться в аспирантуру, но вот уж с год как угомонилась: поняла, что ни то, ни другое, ни третье ее по-настоящему не волнует. Прошла в «синюю столовую» (названную так потому, что была оклеена синими обоями), взяла журнал, намереваясь почитать, — не читалось, показалось скучным, герои словно репетировали плохую пьесу на самодеятельной сцене. Напротив, на стене, висела их с Василием свадебная фотография, собственно, и не свадебная — оба в зимних пальто и шапках, но сфотографировались сразу после женитьбы. Раньше она почему-то эту фотографию просто не замечала. Василий на ней был молодым, невероятно счастливым, улыбался белозубо, и глаза, глаза просто полыхали голубым огнем от счастья.
Потом достала папку со старыми юношескими письмами, где школьные и институтские друзья объяснялись ей в любви. Она подумала, что сейчас молодые люди не прибегают в таких случаях к почте. Век полупроводников и немыслимых скоростей, возрастающих с каждым днем, задал другой темп и любовным отношениям. Надо успеть многое за свой короткий век, а почта… почта — просто смешно! Пока дождешься ответа, состаришься. Может, в недалеком будущем, она улыбнулась, объясняться в любви будут с помощью каких-нибудь ультракоротких волн. На самом деле этот путь чем длиннее, тем сладостнее. Вот этот паренек начал писать ей с седьмого класса. А этот написал, что если она не ответит, он застрелится, у него есть пистолет. С письмом на коленях она подумала: когда решаются на такое, то не оповещают об этом заранее. А вот три письма, которые она написала сама и не отправила кудрявому и синеглазому Лене Петриченко, — это было, уже когда она влюбилась в Василия… Вернее, еще не знала, в кого из них была влюблена по-настоящему.
Читая наивные, часто смешные письма, полные самолюбования, горьких обид, недомолвок, она словно оборонялась с их помощью от чего-то, успокаивала себя. Но до конца успокоить не могла. И тогда вдруг пошла напрямик, попробовала посмотреть в глаза опасности. Ну что она переживает, чего мечется? Ведь любит Василия, любит, и нечего ей бояться! Кого она убеждает? Себя? За Сергея она на смерть не пошла бы… Так почему же, почему не может отогнать от себя эти мучительные и сладостные мысли? Что происходит с ней?
Когда раздался звонок в дверь, она быстро свернула письма и спрятала, хотя раньше этого никогда не делала: муж не ревновал ее к прошлому, к этим детским смешным и милым признаниям. Он вошел, и на душе у нее сразу стало светлее. Будто бы легче, уютнее. От него действительно всегда веяло покоем, надежностью.
— Такие открываются перспективы! Будут строить целую энергосистему! — Говорил — и словно вырастал на глазах: ему становилась мала комната, мала квартира, голос гремел, и тогда соседи стучали в стенку. Аудитория — один человек, но это была его Ирина, и она заменяла ему тысячу людей. Ирина понимала это, ценила и в душе гордилась: такой человек и так любит ее! Она выслушивала его прожекты, планы, иногда пыталась осторожно возражать: «Все ты — с налета… ансамбль… А там же сносить придется. И знаешь что? Не знаешь… А я знаю». Он вспыхивал, а потом, успокоившись, начинал думать заново. Он удивлялся: фантазерка, а откуда трезвость? И дорожил в ней этой чертой. Но чаще сердился. И говорил ей, что она считает его бездарностью, хотя сама ничего не смыслит в архитектуре. Она только улыбалась. Знала, что муж у нее одержимый.
Он ужинал на кухне за маленьким кухонным столиком и разговаривал с ней через распахнутую дверь. Резал на тарелке холодное мясо, прямо на вилке мазал горчицей и жевал. В начале их супружеской жизни она накупила разных книг по кулинарии и с ревностью начинающего рыболова, мечтающего с первого раза поймать сома, начала готовить лангеты, бефстроганов, бризоли, пока он однажды, смущаясь, не попросил: «Ты лучше просто зажарь или свари. Дай я тебе покажу, как это делается!» С тех пор ее кулинарный азарт остыл.
— Ты слышала, Бас вместо проекта Ирши хотел просунуть проектик Горы, — сказал Василий Васильевич. — Обставили все так умненько… Сам заместитель министра звонил.
Она словно бы нехотя сказала:
— А может, действительно проект Горы лучше? Он старше, опытней…
— Тогда пусть Беспалый проектирует весь Днепровский каскад! Он самый старый.
— Ну почему же так? Проект Горы имеет свои достоинства…
— Где ты видела эти достоинства? Никчемный проектик… Вчерашний день.
Захрипели часы, прокуковала облезлая кукушка, и Тищенко щелчком загнал ее обратно в дупло. Ирина, сколько живет, помнит этот хриплый звон. Странно, ей мешает назойливое жужжание мухи, может разбудить скрип дерева за окном, а бой часов она просто не замечает. Она мимоходом подумала об этом, потому что все ее внимание было сосредоточено на том, что сказал муж.
Конечно, ей хотелось, чтобы станцию в Кремянном строили по проекту Ирши. Но после разговора с Клавой у ней появились какая-то боязнь, ощущение близкой опасности, ее просто раздражала близорукость мужа, эта его неспособность заподозрить недоброе, защититься и защитить ее.
— Все-таки, если звонил заместитель министра… И почему ты думаешь, что понимаешь в этом лучше других?
— Прежде всего я так не думаю, так почему-то думаешь ты. Разве я дал тебе повод?
— Чтобы подумать, нужно, оказывается, иметь повод. А я просто взяла и подумала. Имею я право на собственное мнение или должна жить твоим умом? Всегда, во всем! Да, ты умный, ты талантливый, ты втянул меня в свою архитектуру… А я сама? Спросил ты меня, хочу ли я сама этим заниматься, интересно ли мне?
— Теперь вижу, что был глуп. Я хотел тебе дать самое прекрасное, а тебе тогда, оказывается, было все равно.
— И тогда и сейчас.
Василий Васильевич хлопнул дверью кабинета. Но она знала, что через несколько минут он вернется. Если не высказано все до конца, не доведено до той грани, за которой наступает ясность, если они не помирились, поняв и простив друг другу неосторожно высказанное слово, обиду или резкость, до той поры он не находил себе места, он тогда был самым несчастным из людей. Будет ворчать, стараясь задеть ее, вызвать новую вспышку, протест, пусть даже новую ссору, что угодно, лишь бы не эта «холодная война». Она могла не разговаривать по нескольку дней. Даже не то что не разговаривать — она говорила, но обходилась несколькими стертыми словами, а в душе носила обиду, он же прямо от ссоры шел к примирению. Только после этого мог работать. И еще одно толкало его к немедленному миру в доме: он всегда ненасытно желал ее. Не мог обойтись без нее ни одного вечера, и после ссор близость была особенно желанной. В эти минуты он бывал нежным, страстным, распахнуто откровенным, до бесстыдства, но только в минуты близости; утром она видела его привычно деловым, спокойным, пусть внимательным, ласковым, но не таким, каким бывал ночью. Ирина, просыпаясь, иногда думала: да полно, он ли только что был с нею, он ли, этот серьезный, легко смущающийся человек? Может, таким образом он внутренне защищался, определял заградительный рубеж, переступив который они бы многого лишились?