Верните женщинам гаремы
Шрифт:
Чуть прижмурившись, смотрела на Арефьева со стены плакатная красавица. Губы ее были — полукруг насмешки. Короткая рубашка сползала с плеч кружевами. Арефьеву почудилось даже, что он чувствует запах ее волнистых каштановых волос, запах духов, просачивающийся сквозь хрупкое кружево…
Он задрожал унизительной болезненной дрожью, вдруг вскочил, распахнул дверь и понесся вниз по ступенькам.
«Только это и осталось, — думал он, — только это!»
Внизу, схватив трубку телефона и запутываясь пальцами в кольцах диска, он набрал
— Алло! — сказал строгий голос.
— Извините, я не туда попал, — прошептал Арефьев и хотел положить трубку.
Но трубка будто приросла к руке.
— Туда вы попали! Туда! Арефьев помолчал, посопел в трубку, расхрабрился и спросил:
— Это дьявол у аппарата? Правда?
— Конечно правда! — голос стал на редкость добродушным. — Раньше телефонистка сидела. А теперь самому приходится. Скучный стал народ. Не звонят. Ну, ладно. Ждите.
И трубка ответила гудком.
Медленно побрел Арефьев к себе наверх. В комнате становилось жарко. Электрокамин расстарался вовсю. Голова сразу разболелась. «Какой глупый разговор… Может, я и не ходил никуда? Тут так жарко…»
Арефьев сел в кресло и положил голову на спинку.
Сгущались сумерки. Он уснул.
Вдруг старенький, заваленный газетами будильник очнулся курантным боем. Громкие звуки молотком ударили в комнату. И тут в дверь постучали.
Арефьеву показалось спросонок, что из крана потоком полилась вода, завывая в раковине.
«Ага! Это кран испорчен. Я говорил коменданту. Водопроводчик пришел. Водопроводчик… в 12 ночи?»
Ни о ком другом Арефьев и не подумал.
Он вскочил с кресла и побежал открывать. Маленький человек в сером плаще и такой же шляпе, с грубым коричневым чемоданчиком стоял в коридоре. Он улыбнулся бритым серым лицом и серыми глазами.
— Дьявола вызывали? — глаза его будто подпрыгнули в орбитах.
— Да!
Тогда он вошел, сняв только шляпу, в комнату и уселся в продавленном кресле у электрокамина.
— Ну, душу хотите продать?
— Душу…
— Сейчас посмотрим.
Серый вынул из чемоданчика лист бумаги с рисунком, очень похожим на те, под которыми в учебнике анатомии стоит подпись: «Легкие человека».
— Ага! — обрадовался он. — Вот есть тут черное пятнышко, и тут вот еще одно…
Он поморщился, улыбнулся, хмыкнул и сказал, весело глядя в глаза Арефьеву:
— Год! Год могу дать.
— Почему год? За душу Фауста вы 33 дали!
— Эх, батенька, так то какая была душа! Год! Арефьев медленно выдавил:
— Ладно, — еще сомневаясь, не делает ли он глупость.
Всего один год. Но зато…
…Он представился себе, но не таким, как был, а другим, за ресторанным столиком у окна с тяжелой бархатной портьерой. Взгляд его был чуть пьян и нагл, остер, подбородок выдвинут вперед, губы решительны. Бутылка шампанского откупорена, запотевшие бокалы, легкая закуска, а в двух хрустальных штуковинах — названия их он не знал — икра. В одной — красная. В другой — черная. А на плече его на лацкане изящнейшего пиджака голая рука той женщины с плаката, но живой, улыбающейся только ему, счастливчику.
И где-то там, в кабинете его квартиры, в верхнем ящике стола лежит экземпляр защищенной докторской «Творчество Пушкина как целостная система»…
— Это пошло! — сказал дьявол и посмотрел Арефьеву в удивленные глаза. — Так уже было. Это для меня неинтересно! Сделка не состоится! — и взял шляпу, поморщившись досадно.
Переключатель в комнате щелкнул, и то, что произошло, исчезло начисто, не оставшись даже сном. Пустая комната. Темнота. Пять минут первого ночи [2] .
2
Это самый ранний из моих рассказов. Он написан в 1986 году, когда я учился на первом курсе Одесского университета.
Рождественская мулатка
К вечеру в шоколадной полутьме почему-то особенно хочется мулатку. Впрочем, с не меньшим энтузиазмом ее хочется и утром, когда тело превращается в гагаринскую ракету, способную послать заряд юной спермы на Марс. И в обед. И в цветном порнографическом сне с плавучим колониальным борделем, водруженным прямо посреди озера Виктория, в мутных волнах которого плещутся голые африканские русалки.
К такому выводу пришли мы на Рождество 2001 года, сидя в ночном клубе «Белая гвардия». Мы — это Барон, Корнет и я, Пилот, — трое самых развратных (и на данный момент самых одиноких) романтиков в мировой истории.
— Сволочи… Что сделали со страной! — зло процедил Корнет, самый молодой из нас, поежившись в тесноватом белогвардейском мундире, которые выдавали прямо на входе. — Сначала уничтожили дворянство, потом интеллигенцию, а теперь еще и вывезли за границу всех стоящих славянских баб, так что даже мне, потомственному расисту, ни о чем не думается, кроме как завалить под пальмой эту самую голенастую мулатку!
— Стыдитесь, мон шер! — возразил Барон. — Расовые предрассудки не красят борца за белую идею. Мы просто обязаны совокупляться с темнокожими самками до тех пор, пока окончательно не растворим их цвет в нашем могучем нордическом потомстве!
— Истинно христианская мысль! — присоединился к этому спичу и я, гордо носящий свое наследственное прозвище Пилота (в годы Великой Отечественной мой дедушка, советский ас, завалил 58 немецких стервятников, а теперь его внук с тем же фамильным восторгом продолжал валить в постель хорошеньких девочек, невзирая на их национальную принадлежность).