Верное слово
Шрифт:
Сами ведь знаете, Александр Евгеньевич, какие у формулы трансформации температурные рамки – шаг в сторону, и всё. Когда мы их накрыли, двое «зигфридов» успели сильно побиться, но большая часть отряда села-таки, начала обратную трансформацию. Но порог-то они давно превысили, раз в десять, а то и больше. Один прямо на месте умер, и десяти секунд не прошло, даже крылья не сбросил. Мои «серафимы» через три часа уже испытывали сильные боли и галлюцинации при обратной трансформации. Видимо, «зигфриды» были в воздухе более двух суток, а последние двадцать четыре часа – и без компенсирующей магической поддержки. Не говоря уж о возвращении в человеческий
– Рюмина – Варшавского, конечно же, – уточнил Решетников.
– Ею, – кивнул Потёмкин. – Они попытались вырваться, сбросить оболочку. Смогли бы, нет ли – кто знает, но лейтенант Серёгин – головастый парень был, по глупости его Герасимов уже под самым Берлином потерял – догадался огнемётом их встретить. Перепад температур своё дело и сделал. Вот тогда-то мы с герасимовским отрядом их и запечатали. Моим замком. А потом, продолжая держать огнём в общей куче, с трёх сторон дали заклятьем Ясенева в сочетании, опять же, с моим собственным, двухсотметровым, против брони.
– Ясеневым? По снегу? – переспросил Решетников. – А в бумагах написал, что Гречиным бил! Я тебя чему шесть лет учил, Витька?! – Даже не пытаясь скрыть негодования, старик в чувствах перешёл на «ты». – Ясеневым – в феврале! Ладно, сам жив остался!
– Я ж не просто так, а под огнемёты, – возразил Арнольдыч. – Гречин засбоил на первом же подходе, наводчик сгорел заживо. Думал, с воздействием Гардта – Ищенко рискнуть, оно-то вернее, да только там для удара магогруппа нужна минимум с тремя не ниже двадцатки по Риману, а у меня все младше. Один Герасимов к девятнадцати подбирается. И так, и так думал, а в голове один Ясенев. Вот им и… В общем, вколотили «зигфридов» в землю, в кровавую кашу. Своих потерял двоих из-за отдачи от ясеневского заклятья.
– Гречин тебе одного стоил, – сухо напомнил Решетников.
– Гречина мне бы пришлось раз восемь в ход пустить. Прицел сбоил, не удержишь. Только если наводчиков одного за другим жечь. У меня людей столько не было, – резко отозвался Потёмкин. – Разве что самому героически полечь надо было, чтоб теперь не краснеть.
– Ладно, Витя, ладно, – сменил тон Решетников, похлопал Виктора по плечу. – Не кипятись. Твои парни возвращаются. Ни к чему, чтоб младшие офицеры видели, как начальство ругается. Мы же маги, у нас голова холодная должна быть всегда. Понял я, что по-другому нельзя было, без Ясенева. А вот почему Гречина в бумагах указал?
– Ну, как почему… – опустил голову Виктор Арнольдович. – Гречин-то эффективнее, этого не отнимешь…
– Испугался-таки Кощея, – покивал Решетников. – Людей ты, Витенька, пожалел, не пустил команду свою в распыл. А Кощей бы за Ясенева уцепился, тут и к гадалке не ходи.
– Ясенев мало чем хуже!
– Согласен. Мало чем. Но дельта всё ж имеется, зазорчик некоторый. Понимаю теперь твои опасения, друг мой, хорошо понимаю… – Решетников задумчиво потёр подбородок. – Надо это тоже подсчитать сейчас, хотя… нет, тут третья ступень инкапсуляции требуется, наложенная в здравом уме и трезвой памяти, а проделать там это некому было, да ещё с такой скоростью и точностью. Разве что… да нет, нет, чушь это, конечно же. – Профессор даже потряс головой. – В общем, верю я тебе, Витя, верю целиком и полностью. Если и правда был Ясенев прицельный – неоткуда тут у нас «зигфридам» взяться. После такого воздействия – неоткуда. Должно быть, что-то другое, и мне кажется, что есть у тебя на этот счёт мысли.
– Есть, Александр Евгеньевич, – нехотя отозвался Отец, – и не только
Под г. Кармановом. Осень 1960 г
Сердце молотом колотилось в груди. Кровь ударяла в висок, как волна прибоя. Ноги уже не выдерживали этого торопливого ритма, заплетались. Сапоги цеплялись за корни, затаившиеся в изумрудном мху. Правая нога внезапно провалилась в яму, полную чёрной гнилой воды. Редкий полог ряски разошёлся легко, и в тёмном зеркале болотной жижи тотчас отразилось бледное, злое лицо луны.
И даже не на мгновение, на сотую его долю мелькнул рядом другой – полупрозрачный, мертвенный лик. Искажённые черты расплылись и истаяли тотчас, оставив в антрацитовом зеркале лишь белесый лунный кругляш. Но и его скоро затянула растревоженная ряска.
Болото не пожелало отдавать нежданную добычу. Нога с каждым судорожным рывком погружалась всё глубже. Пришлось оставить топи сапог, по счастью, надетый впопыхах на босу ногу. Насмерть схваченный омутом, тот соскользнул легко. Голая пятка погрузилась в холодный мох, бурая болотная жижа забулькала, сочась между пальцами. Но даже холод не мог заставить двигаться быстрее.
На плечи будто навалилась невыносимая тяжесть. Что-то страшное неумолимо тянуло назад, словно невидимый кукловод, получивший в призрачные руки самые глубокие струны, натянутые от затылка к крестцу струны, рванул все их разом, укрощая непокорную марионетку.
Кукла подчинилась, опрокинулась на мох, хрипя и извиваясь в невидимом колдовском коконе. Страх парализовал её. Движения жертвы были не попытками освободиться, а всего лишь первыми рывками конвульсии. Тёмное ночное небо придвинулось, задышало жаром в лицо умирающему. И в этой душной тьме послышался ему резкий свист и шелест, словно резали на лоскуты ночной холодный воздух маховые перья больших крыльев.
Кровь запузырилась на губах упавшего. Он лежал навзничь, разметав безвольно руки, в одном сапоге, в разорванной рубахе; по щекам и подбородку всё текла и текла кровавая пена. Потом тело дёрнулось раз, другой, извиваясь. Босая нога несколько раз резко согнулась и выпрямилась, вырывая куски мха разбитыми пальцами. И всё стихло. Разом оборвалось дыхание ветра, замер лес, словно отодвинулся от края болота, поджав чёрные в ночи еловые лапы. Бездвижно распласталось среди моховых комьев тело. И только глубоко под ним – видно, поднималась вода сквозь ил и мёртвые корни – что-то вздохнуло, разочарованно, едва различимо. Но густая тишина тотчас поглотила и этот звук.
Москва, сентябрь 1960-го
Виктор Арнольдович Потёмкин отложил перо, вздохнул, помассировал уставшие кисти. Чем выше забираешься по служебной лестнице, тем больше писать приходится.
Он подержал на вытянутых руках титульный лист, на именном бланке, с двухцветной печатью – красной и чёрной. Честное слово, на войне легче было – не требовалось столько бумаги изводить. А с годами, чем жизнь лучше, чем легче – тем больше требуется отчётов, справок, обзоров и тому подобного. Но так или иначе – очередная кипа исписанных страниц готова была отправиться к машинистке, и Виктор Арнольдович позволил себе, что называется, выдохнуть. И даже включить радио – полированный ящик «Юности» обычно просто стоял, собирая пыль, в углу.