Верное слово
Шрифт:
– Жестокая, слишком жестокая получилась у нас с вами шутка, – проговорил Решетников. – От неё очень хорошая и сильная женщина так и не оправилась. Ткнул ей фашист в открытую рану – и победил. Но ранили-то её мы. Вы и я. Сказал бы я, кто мы с вами, да слова верного, в отличие от вашей Маши, подобрать не умею… Идите домой, товарищ декан. Я сам с бумагами закончу, чтобы больше никто не потревожил «героической седьмой». Все так ошарашены тем, что мертвяк магическую безопасность страны почти что возглавлял, что не станут в закорючки смотреть. Спишите на вахте ключ. Скажите, я сам всё выключу
Потёмкин замялся, остановился в дверях, глянул на пожелтевшую карточку. Но профессор Решетников подошёл и спрятал снимок в нагрудный карман.
Виктор Арнольдович торопливо вышел.
В квартире было темно и чисто. Уезжая в Карманов, Сима позаботилась о том, чтобы оставить всё в идеальном порядке. Словно и не жил здесь никто.
Потёмкин прошёл по комнатам, бесцельно открывая шкафы и ящики. Заглянул на кухню, как будто искал чего-то. Хоть какого-то следа, что она была здесь. Жила два года: сидела за столом, накрытым клеёнкой с яблоками; читала книги в кресле под торшером; вешала рубашки в шкаф с большим зеркалом.
Рубашки – каждая на отдельной вешалке – были на месте: не отдала, не выбросила. Может, просто не успела?
Виктор Арнольдович прикрыл шкаф. Зеркало на створке отразило полутёмную комнату и серый квадрат окна. На мгновение почудился у шторы чей-то силуэт. Потёмкин вздрогнул, отступил на шаг, к письменному столу, и едва не вскрикнул, когда в ногу впилось что-то острое – закатившийся под стул карандаш.
Потёмкин, не включая лампы, сел за стол и уставился в тёмную, покрытую зелёным сукном столешницу.
Поезд мерно стучал колёсами, покачиваясь, словно громоздкая, неладно собранная колыбель. От этого привычного ритма становилось если не спокойнее, то легче. Мелькали в щели между занавесками на окне редкие фонари, светили золотом сквозь листву осени.
Кармановский председатель Игорь Дмитриевич Матюшин сидел на нижней полке, держа на руках завёрнутую в тощее казённое одеяло жену, укачивая, как ребёнка. То и дело украдкой целовал в лоб, проверял, нет ли жара. Словно завороженный, смотрел из-под опалённых бровей на мелькающие в ночи огни.
В углу подрагивала в такт ходу поезда треугольная тень от края верхней полки – словно покачивалось тёмное крылышко.
– Надо будет мшаника загнать и спать уложить, и общежитие для Лены выбить… – прошептала Маша сонно. Глаза у неё были ещё красные, припухшие от слёз, в складках губ залегли тени, и Игорь неумело, большим пальцем, разгладил эти складки, провёл ладонью по медным волосам жены.
– Варя говорила как-то, что у них в больнице место есть сестринское, – продолжила Маша, – хотя… по медицине у нас всегда была Нелли… – Она всхлипнула, ткнулась влажной щекой в грудь Игоря. – Вот бы сладилось у Лены с Иваном Степановичем. Хорошо было бы, правда?
– Спи, сваха Ханума, – усмехнулся одними губами Игорь. – Приедем и обо всём подумаем. Но по окнам скакать и под заклинания боевые лезть уж точно больше не дам. Ты у меня какой-то сумасшедший неисправимый романтик…
– Я у тебя социалистический реалист, – фыркнула Маша, поудобнее заворачиваясь в одеяло. – Верю в светлое коммунистическое
Маша заплакала.
– Не надо, – оборвал её муж. – Бабка говорила, от слёз мёртвым только тяжелее. Не тревожь их там.
– А сам меня ругал, – отозвалась Маша, улыбнулась сквозь слёзы. – Советский маг, атеист, ты же понимать должен, что нет никакого «там».
– Так я и в ангелов верить не должен, однако же знаком сразу с несколькими, а на одном даже женат.
Ник Перумов
Течь тебе кровью
Закат угасал, и вместе с ним угасала, стихала канонада, уползая куда-то дальше на запад, за Днепр, за быстро темнеющие кручи правого берега. Вечер накатывал с востока, неостановимо, заливая мраком всё вокруг.
Если бы ещё армия могла наступать так же невозбранно…
Растянувшаяся на сотни километров вдоль могучей реки линия фронта тоже готовилась к ночи. Заступала в боевое охранение свежая смена, ночные наблюдатели вылезали из глубоких блиндажей, позёвывая и потягиваясь – весь день они спали, ничуть не тревожимые даже грохотавшей канонадой.
Сейчас наступало их время.
Обычные солдаты тянулись к кухням, где могли. Где нет – к кухням отправились котловые команды. Все знали – там, за Днепром, солдаты в фельдграу точно так же собираются ужинать. Армии стояли тут уже достаточно долго, чтобы нехитрый фронтовой быт успел устояться, а дикая мешанина людей, лошадей, машин, орудий, танков и всего прочего, потребного ненасытному молоху фронта, обрела некую внутреннюю упорядоченность – хотя, разумеется, упорядоченность эта не имела почти ничего общего с уставной.
Была осень, и серые языки туч, протянувшиеся на всё небо, не скупились на дожди, но последние несколько дней выдались на удивление сухими. И армия, упёршаяся лбом в днепровскую стену, радовалась – радовалась искренне, искренне же забывая, что совсем рядом с каждым из облаченных в шинели людей стоит смерть, равнодушная и ждущая.
Как ни странно, к этому тоже привыкаешь.
Левый берег Днепра, низкий и топкий, исчертила паутина траншей, раскинувшихся словно кровеносные жилы. К самой воде спускались крытые ходы секретов, тщательно замаскированные всем, что попалось под руку.
Сцена была готова. Днепр ждал.
– Течь тебе кровью.
Женщина в просторном белом балахоне, ниспадавшем до самых пят, стояла по щиколотку в осенней воде. Захоти кто-нибудь написать картины «Ведьма на днепровском берегу» или, скажем, «Заклинательница воды», то, честное слово, не нашёл бы лучшей модели.
Другое дело, что картина бы у него получилась исключительно реалистическая. Даже соцреалистическая.
– Течь тебе кровью, – повторила женщина. Если издали глядеть – согбенная старуха, седые нечёсаные космы свисают неопрятными сосульками, щёки ввалились, нос торчит, как у покойника. Лицо продолговатое, некрасивое, как говорится, ночью приснится – спать не сможешь. Она поворотилась к днепровскому простору, вытянула руки, раскрыв ладони вечереющему небу.