Верность и терпение

Балязин Вольдемар Николаевич

Немалая заслуга в организации прохода армии через большой, густо населенный, мало знакомый солдатам город, к тому же забитый десятками тысяч беженцев, огромными обозами и тысячами повозок, принадлежала и самому Барклаю.

Левенштерн так вспоминал об этом: «Дисциплина, введенная в армии генералом Барклаем, соблюдалась столь строго, что по улицам Москвы не бродило ни одного солдата, несмотря на то что мы находились всего в двух верстах от города.

На следующее утро, 2 сентября, все узнали, что армия быстро оставляет Москву.

Генерал Барклай лично следил за всем. Он пробыл в седле 18 часов, не сходя с лошади, и разъезжал

по улицам Москвы, наблюдая, как мимо него проходили батальоны, артиллерия, парки и экипажи. Для наблюдения за порядком он разослал своих адъютантов в разные части города.

Благодаря этим мерам войска… выступили из города в величайшем порядке…

В 9 часов вечера из Москвы выступил наш последний отряд…»

По-иному оценивал организацию перехода армии через Москву сам Барклай.

«Отступление, — признавался он, — совершилось не в величайшем порядке. Я утешаюсь мыслию, что, если бы я не употребил в сей день чрезмерных усилий, с пожертвованием самим собою и несмотря на свою болезнь, повсюду бы не присутствовал, армия с трудом вышла бы из Москвы.

Войска не имели проводников, никого не было из квартирмейстерских офицеров, и те, коих обязанность была исправлять дороги, мосты и наблюдать за порядком оных, часто сами заграждали пути».

В «черный понедельник» — 2 сентября — уходили последние москвичи, а «Великий Исход» начался уже 28 августа. Как только на окраинах Москвы появились первые тысячи телег, бричек, дормезов, заполненные окровавленными, стонущими, потерявшими сознание и уже близкими к смерти ранеными, которых везли вот уже более ста верст из-под Бородина, до тех пор на что-то надеявшиеся москвичи дрогнули.

Первыми, еще загодя, бежали помещики свои, подмосковные, с бесконечными обозами и ближней дворней.

Те, что поотчаянней, уверовав в «прелестные листы» графа Ростопчина [62] , в коих звал он всех православных стать на защиту первопрестольной, собрались с топорами, ружьями, пиками и встали на западе Москвы с восходом солнца, но, прождав «народного вождя» до темноты, так ни с чем и разошлись, ибо «вождь» не явился. А когда тронулась в ретирадный поход армия, вместе с ней ушли почти поголовно все москвичи: из 257 тысяч человек ушло 250!

62

Обращения к жителям Москвы генерал-губернатора графа Ф. В. Ростопчина печатались в «Московских ведомостях» и вывешивались в людных местах города.

Уход четверти миллиона детей и женщин, стариков и старух, мужчин, непригодных к службе, напоминал гигантское древнее кочевье, двигавшееся на телегах, бричках, верхом на лошадях и даже на быках и коровах. Вывозили кучи домашнего скарба — мебель, узлы, сундуки, корзины, бочонки и бочки, мелкую живность — коз, телят, овец, птиц в клетках. Все это двигалось вместе под неумолчный гул, рев скотины, собачий лай и рвущие сердце людские стоны и причитания.

Армия шла отдельно, зажатая плотными рядами кавалеристов с обнаженными палашами, которые по приказу Барклая должны были без предупреждения рубить любого, кто попытался бы выйти из рядов марширующей армии.

В два часа дня 2 сентября Наполеон в окружении блестящей свиты въехал на Поклонную гору и стал ждать парламентеров с ключами от ворот

Кремля.

Он получил поздравления от маршалов, но более не дождался ничего и через час тронул коня к Дорогомиловской заставе.

Следом за ним двинулась армия, под звуки маршей, грохот барабанов, с распущенными знаменами. Солдаты шли со слезами на глазах и, хлопая в ладони, хором скандировали: «Москва! Москва!»

Но Москва была пуста, и, не встретив ни одного человека до самого Кремля, они вошли в его распахнутые ворота и оказались во дворе, где стояли белокаменные дворцы и златоглавые храмы, будто примерещившиеся в сказочном сне, ибо вокруг стояла такая мертвая тишина, какая только и бывает, когда снятся волшебные сказки.

А когда побрели они по Кремлю, то увидели во дворах и храмах столько вин и яств, такие сокровища, столько серебра и золота, парчи и драгоценных камней, что сказки тут же превратились в явь.

О, было от чего забиться сердцам и закружиться головам!

Но восторг был совершенно мимолетен: не успели они расседлать коней, как над Москвой поплыл густой и гулкий набат сотен колоколов, потому что в городе почти сразу возник невиданный дотоле пожар, вспыхнувший сразу в десятках мест.

Потом было установлено, что московский полицейский пристав Вороненко по приказу Ростопчина подготовил Москву к совершеннейшему сожжению, приказав вывезти из Москвы все пожарные насосы и все две тысячи пожарных.

И когда перед Кутузовым встал вопрос: вывозить ли из Москвы полтораста орудий, десятки тысяч снарядов и бомб, более ста тысяч ружей и сабель, то Светлейший предпочел все это оставить врагу, а вот все «огнегасительные снаряды» из Москвы вывезти.

Что и было сделано.

И русские войска еще не дошли до городских ворот, а первопрестольная уже закурилась синим жертвенным фимиамом, являя собою величайшую жертву, добровольно возложенную на Алтарь Отечества.

И потому трижды прав был Ермолов, заявивший: «Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа».

Расстрелы поджигателей русских ни к чему не привели, укротить океан огня не удалось, и французская армия осталась почти под открытым небом, почти без продовольствия, в преддверии осени, в затылок которой уже дышала страшная русская зима.

С полудня 2 сентября до утра 3-го между русскими и французами было заключено перемирие, по которому неприятель обязался не входить в Москву. Этого времени оказалось достаточно для того, чтобы все, кто мог и хотел покинуть Москву, оставили бы ее.

Пока Барклай пропускал через город армию и беженцев, Кутузов вместе с главными силами проехал на Рязанскую дорогу и к вечеру 2 сентября достиг деревни Панки, расположенной в 25 верстах от Москвы. Он ехал в карете с зашторенными окнами, опасаясь взрыва недовольства москвичей, многие из которых считали, что он их предал.

При выезде из оставленной Москвы, 2 сентября вечером, граф Ростопчин присоединился к свите Барклая. Как генерал-губернатор Москвы, он считал своею обязанностью быть при войсках, пока они будут находиться в пределах Московской губернии.

7 сентября пути их разошлись: Барклай с армией вышел на Рязанскую дорогу, а Ростопчин отправился в свое имение Вороново, расположенное на Старой Калужской дороге.

Крепостным он велел уйти из деревни, а свой роскошный особняк и все имение сжег.