Вернусь к тебе
Шрифт:
— Анна… — проговорил Никита. — Какое твердое имя. Читаешь с начала, читаешь с конца — все равно Анна. Между прочим, такие слова, которые одинаково читаются с начала и с конца, называются палиндром.
— Откуда ты такой умный филолог? — спросил Витечка.
— От жены. Она филолог-русист. Моя жена собирает палиндромы, хочет составить словарь. Как тебе, например, «А дар-то — отрада».
Витечка наморщил лоб.
— Не мучайся, прочтешь с конца, будет то же, что с начала. Надо спросить, есть ли у нее в списке имя «Анна».
— Твой филолог-русист наверняка не
— То муж сделает все, чтобы она это получила, — закончил за него Никита.
— Правда, — согласился Витечка.
Они с Никитой говорили об этом вчера, но Витечка все хорошо помнил сегодня. Он ни слова не хотел бы исправить из того, что сказал. Сейчас он снял с крючка белый махровый халат, на который указал ему хозяин, надел. Потом открыл дверь из ванной, полной пара, в прохладный коридор. Завязывая на ходу пояс, он пошел на запах жареной ветчины. Халат укрывал его с головы до пят. Это не преувеличение: на голове — капюшон, полы волочились по ковру, потому что хозяин халата в полтора раза выше гостя.
— Ты как настоящий куклуксклановец, — засмеялся Никита. — Вчера ночью видел в новостях.
— Неужели после всего ты воткнулся в ящик? — Витечка искренне изумился.
— А куда денешься. — Никита пожал плечами. — Дарзик не спит без ночных новостей.
— Брось. — Он откинул капюшон и скривился.
— Объясняю, — сказал Никита. — Однажды он увидел на экране хозяйку. Показывали какую-то сходку виноделов.
— Он ее узнал? Быть не может.
— Опять не веришь. — Никита поморщился. — Знаешь, чем дольше я общаюсь с этим пятнистым типом, тем все больше убеждаюсь, что собаки понимают все.
— Тогда какого черта он целовал меня взасос, — проворчал Витечка.
— А со стороны казалось, что ты его целуешь. — Никита расхохотался. — Ладно, кончаем разговоры. Скажу одно для твоего успокоения: ты не подцепишь от Дарзика ни коровьего бешенства, ни птичьего гриппа.
— Вообще-то он смахивает на корову, — фыркнул Витечка.
— Но на птицу точно нет. — Хозяин заступился за Дарзика.
— Согласен. Ладно, где моя новая любовь? — смягчился Витечка, оглядываясь.
— Сейчас прибудет. Поест и явится. Пить какао.
— Смеешься, да?
— Ничуть. Он любит утром пропустить мисочку. Круассаном закусить.
— Настоящий француз, — фыркнул Витечка.
Никита вздохнул:
— Как ни банально, но это так. Он родился в Сент-Этьене, город в пятистах километрах на юго-восток от столицы. Моя жена, между прочим, его заработала. Когда училась в университете, она выгуливала собак.
— Как это? — Витечка изумился.
— Обыкновенно. Люди — на работе, собаки — дома. Хозяева нанимают студентов или безработных, но приличных, оплата почасовая. Наша девушка возжелала щенка бассета вместо денег. И вот он.
На пороге, словно в умело срежиссированной сцене, появился Дарзик. Никита подвинул ему зеленую мисочку с какао, а на желтой подал слегка теплый круассан с сыром.
Приятели позавтракали, Дарзик тоже.
Гость быстро переоделся, собрал
— Не поцелуешь Дарзика на прощание?
— Нет, и тебя тоже не буду, — засмеялся он, протягивая руку. — Пожелай мне удачи, Никита.
— Желаю. Наши удачи связаны, имей в виду. Так что держись стойко под натиском своей драгоценной Анны с крепким именем-палиндромом.
2
Мужчина был большой, со встрепанными волосами, он походил на крупного енота, которого разбудили в норе среди зимы. Сходство придавала шапка, которую он снял и положил рядом с собой на полку, она сшита как раз из меха этого зверя. Серый с рыжинкой ворс торчал во все стороны и слегка поблескивал в слабом свете купе.
Надо же, заметила Анна, как точно подобрал себе мех этот человек. Она невольно поморщилась — ну вот, опять. Сколько можно? В последнее время она то и дело ловит себя на том, что пытается угадать — тот ли выбор сделан. Это касается не только меха. Слова «подходит», «выбор», «правильно ли»… становились наваждением. Не проходит дня, да что там дня, ей трудно прожить час, чтобы эти слова не толклись в голове.
Они мучили, съедали радость, портили настроение и цвет лица. На что они никак не влияли, так это на фигуру. Анна Удальцова по-прежнему оставалась большой и пышной. Впрочем, она-то знала, что все дело в конституции — у нее от природы широкая кость, которая переходила по линии матери через поколение. Сейчас настала ее очередь прожить крупной женщиной рода Удальцовых. Анна не мучилась из-за своей стати, в какой-то момент она интуитивно поняла — полюби себя такой, какая есть, и тебя полюбят другие.
Она села поглубже, придвинулась спиной к холодной гладкой стенке купе, покрытой коричневым пластиком. Удобно наблюдать за другими, когда твое лицо скрыто в сумеречном свете. Сейчас она ведет себя, подумала Анна, как скромница-шиншилла. Одна из тех, на которых она неотрывно смотрела три дня подряд.
Анна ехала из Москвы, где проходила выставка клеточных животных. Привезли норок, лис, кроликов, любимых енотов и окончательно смутивших ее разум шиншилл.
Енотами зоотехник Анна Удальцова занималась на звероферме под Суходольском. Шкурки этих животных давно вошли в моду и не собирались выходить. Она сама надевала шубу из енота в зимние холода, длинную, почти до пят. В ней она казалась на редкость стройной. Мех был натурального цвета, не крашеный, она терпеть не могла неестественные оттенки — зеленоватые, синие или фиолетовые. Любому меху они придавали сходство с мехом Чебурашки, как говорила бабушка.
Вывести зверя голубого цвета — другое дело. Над этим ее бабушка работала не один год. Не вышло. Но вот таких, голубых, шиншилл Анна увидела в Москве.
Она снова поморщилась, будто от боли. Словно кто-то что-то отнял у нее. Но почему? Какое ей дело до шиншилл, пускай даже голубых? Она никогда не занималась ими. Это бабушка, профессор Удальцова, пыталась акклиматизировать нежных обитателей американских Анд в средней и южной полосе России. Это она говорила, что вот-вот родятся щенки цвета неба.