Вернусь, когда ручьи побегут
Шрифт:
Обе наконец успокоились, и Саша, вытирая выступившие слезы Надиным платком, сказала:
– Знаешь, что интересно, Надька? Что почти через двадцать лет вы оказались в той же ситуации «на троих», только уже по-взрослому. Словно она была недоиграна. Видишь, как судьба нас кругами водит!
– Как-то это неправильно, – покачала головой Надя.
– А кто знает, Надя, что правильно, что неправильно? Живем-то впервые. Человек рассуждает, а боги смеются.
– Что делать-то будем?
– Что делать, что делать… Дальше жить! Вот кофе сейчас пойдем пить. У тебя попа не замерзла?
Они встали, отряхивая с подолов прилипший снег. Солнце уже зашло. Сиреневые сумерки опустились на Александровский парк, просочились сквозь четко очерченные стволы деревьев, подкрасили розовым снег.
– Постой, – сказала Саша, вытянув руку в сторону мечети, –
Надя вгляделась.
– Палец, воздетый к небу.
– Да какой там палец, Надя! Это, натурально, фаллос, фаллический символ, мужское могущество. А купол – скорее всего женская грудь или даже оплодотворенное лоно. Прямо-таки иллюстрация к нашему сегодняшнему разговору. А самое забавное, что непорочная Дева Мария с младенцем Христом на руках вынуждена годами смотреть на это непотребство. Не зря я так люблю Александровский парк: здесь сладострастный Восток встречается с аскетическим Западом, так сказать, чувственность – с моралью.
– А зачем тогда два минарета? – заинтересовалась Надя, глядя на мечеть. – Так, на всякий случай?
– Ну да, запасной вариант, – ответила Александра с веселым смешком.
Надя обняла ее одной рукой и тихо сказала:
– Спасибо тебе, Сашка, на душе легче стало.
– И мне, белочка! Пошли кофе пить.
Симочка пребывала в отчаянии. Случившееся не укладывалось в сознании, и она снова и снова прокручивала события того злосчастного вечера, когда Лева вышел из ванной в ее белом купальном халате, извлек из кармана поздравительную открытку с мишкой и, поигрывая ею в воздухе, сказал, хитро улыбаясь: а я все знаю. В этот момент Сима стояла около кровати, совершенно голая, готовая ко сну, и заводила часы на утро. Увидев в руках мужа открытку, предназначенную для Валдиса, Сима качнулась и выронила будильник: он ударился об пол и разбился вдребезги. Несколько мгновений она боролось с подступившей дурнотой, бессмысленно глядя на осколки стекла у босых ног, закрыла лицо ладонями, опустилась на корточки и призналась во всем. По мере того как Лева постигал смысл путаного истерического лепетания жены, глаза его округлялись: обнаружив в кармане халата забытую Симочкой открытку, он не придал этому значения, зная о давних дружеских отношениях с Валдисом, а просто решил пошутить, сказав «а я все знаю». Когда по растерянному побелевшему лицу мужа Сима, наконец, поняла, что произошло, ее прошиб ужас – как удар тока – и тело мгновенно стало влажным от пота: только что своими руками она сломала себе жизнь. Сима замолкла; мозг лихорадочно заработал, цепляясь за надежду что-то исправить и спасти. Она облизнула пересохшие губы, сглотнула и, глуповато улыбаясь, сказала, что у них с Валдисом «ничего такого» вообще-то не было… «Замолчи!» – приказал Лева, не повышая голоса, и вышел из комнаты, плотно, словно навсегда, закрыв за собой дверь. Симочка так и осталась сидеть на корточках среди битого стекла, голая, опустив голову и сжимая на груди руки. Свет торшера освещал ее худую спину с неровными бугорками позвоночника.
Лева перестал общаться с женой, возвращался домой поздно, молча ел угодливо поднесенную Симочкой еду, расстилал диван, ложился с книжкой. Спали теперь порознь. Симочка, свернувшись калачиком в их супружеской кровати, смотрела пустыми глазами в книгу, иногда бросая через комнату украдкий взгляд на мужа. И когда он выключал бра у себя над головой, она тоже, не мешкая, дергала кисточку торшера, а потом долго лежала в темноте и вспоминала, как потерялась в полях, когда ей было пять лет – они с бабушкой тогда снимали дачу на Карельском перешейке, – как брела с букетом ромашек, и трава была выше головы, а на ней были белые трусики и панамка; от земли шел горячий запах, слышно было жужжание пчел в тишине, сухие шорохи, исходящие от корней растений, тревожное шевеление в траве, и она испугалась, поняла, что не знает, куда идти, бросила цветы и побежала наугад, продираясь сквозь душные заросли, и ей казалось, что никто и никогда ее здесь не найдет, не спасет, и она одна в целом мире.
Сима почти перестала спать, все никак ей было не пристроить свое тело, все было неудобно, ныла поясница, хотелось пить, она шла на кухню, забывала, зачем пришла, и стояла, глядя в окно и не зная, что делать с томительной, неразрешимой тяжестью внутри. Лева оставался полноправным хозяином ситуации. От патрицианского движения его большого пальца зависела
Когда позвонил отец и пригласил на обед в субботу, Симочка несказанно обрадовалась и, вслушиваясь в его веселый, с хрипотцой голос, поняла, как соскучилась по родному папкиному лицу, по ощущению его огромной теплой ладони, гладящей Симочку по волосам, по запаху крепкого табака, въевшегося в кожу. После перенесенного инсульта врачи запретили ему курить, но запах, как ни странно, остался. Как же давно они не виделись! Сима с робкой надеждой в глазах передала приглашение Леве, но он сухо сказал, что проведет выходные у родителей и останется у них ночевать. Сима поехала одна. По пути зашла в булочную, пересчитала около кассы имеющиеся в наличии деньги и, поборов некоторые сомнения, все-таки купила кекс «Столичный» за рубль десять копеек – не с пустыми же руками ехать.
Обедали втроем, за большим круглым столом, как всегда безукоризненно сервированным Людмилой Николаевной. Симочка с печалью заметила, как отец сдал за последнее время, и видно было, что его внешняя бодрость дается ему с усилием.
– Люсик, а Люсик? – сказал отец и посмотрел на жену с выражением запретной, заранее известной просьбы.
– Что «Люсик»? – откликнулась она и пояснила для падчерицы: – Это он намекает, что «пусик хочет водочки».
– Налей, мама, рюмашечку, не жмись, – сказал отец, постукивая пальцами по столу.
Людмила Николаевна неодобрительно покачала головой, сделала сокрушенный вздох, достала из холодильника початую бутылку. Собственноручно налила мужу и себе – себе немного побольше. «Будешь?» – спросила у Симы, соблюдая этикет. Зная наперед, какого ответа от нее ждут, Симочка отказалась. В этом доме, в присутствии мачехи, полагалось честно играть роль хорошо воспитанной пай-девочки, а хорошо воспитанные девочки не пьют водку, а лишь пригубляют бокал с легким сухим вином. Глядя на эту ухоженную женщину с прямой спиной профессионального аккомпаниатора, Симочка подумала, что за все годы так и не назвала папину жену ни по имени-отчеству, ни тетей Люсей, ни тем более мамой. Ни на «вы», ни на «ты». В свое время Сима проделала недетскую работу, заменяя прямые обращения на косвенные, избегая личных предложений и переводя их в неопределенно-личные или безличные. Например, вместо того чтобы спросить: «Как вы себя чувствуете, Людмила Николаевна?» – она говорила: «Как самочувствие?» Вместо: «Тетя Люся, передайте, пожалуйста, хлеб!» – «Можно кусочек хлеба, если нетрудно». Случались довольно заковыристые ситуации, требовавшие филологической виртуозности, когда, допустим, мачехе звонили по телефону. Тогда Симочка, подумав, сообщала громко: «Просят Людмилу Николаевну, женский голос». Сама Людмила Николаевна, казалось, не замечала Симочкиных затруднений и почему-то не догадалась подсказать падчерице, как, собственно, к ней следует обращаться. Может быть, обе подсознательно понимали, что в этой безличности и состоит замаскированная правда их отношений.
За столом говорили в основном об Илье, сводном брате. «Мальчику» шел двадцать седьмой год, он получил блестящее образование, был ученым «от Бога», но теперь, в смутные времена, переключился на программирование и к тому же связался с этой бабенкой… Рассказывая о сыне, Людмила Николаевна заметно горячилась.
– Положика-ка, мама, мне еще картошки, и укропчику побольше, – сказал отец, протягивая тарелку.
Симочка заметила, что отец, любивший вкусно, изысканно покушать, ест нынче все подряд, невнимательно, много, без разбору. Глядя, как он отправляет в рот кусок селедки под шубой, а вслед за ним печеночный паштет, Сима представила себе сочетание вкусов, прижала салфетку к губам и попросила разрешения выйти на минуту из-за стола. В ванной она включила воду и жадно припала к холодной струе ртом, подавляя рвотный спазм.
Из столовой слышался возбужденный, резковатый голос мачехи.
– Конечно, – говорила она, – тебе наплевать, если она увезет твоего сына в эту Селиконовую долину, и ты его больше никогда не увидишь!
Симочка постояла в коридоре, прислушиваясь, деликатно покашляла, объявляя о своем близком присутствии, и неловко вошла в столовую.
– Прошу прощения, – сказала она, занимая свое место, в замешательстве обронила салфетку и совсем смутилась.
– Да ладно, – махнула рукой папина жена, – в конце концов, все свои. – И она объяснила то, что Сима уже поняла: Илья связался с «этой женщиной» и теперь собирается уехать вместе с ней в Штаты.