Вернусь, когда ручьи побегут
Шрифт:
Итак, сигнал был получен, и отправитель его мне известен. Я стала ждать. «Что это ты сегодня такая радостная, бигуди накрутила?» – спросила дочь. Я засмеялась и сказала, что надоело ходить лахудрой. Мы неспеша позавтракали, пошли гулять, купили, помучившись, бельгийский портфель, пообедали; я поделилась с Таней идеей своего «Беглого каторжника» – в адаптированном варианте, – и дочь выразила пожелание, чтобы в рассказе «все кончилось хорошо». По мере того как угасал день, нетерпение мое нарастало. Я уложила Таню пораньше, и она не сопротивлялась, почувствовав мою нервозность. Довольно долго я сидела на скамейке в саду,
Голос, позвавший меня, был тих, едва различим, но я тотчас узнала его.
За забором, прячась в смуглой листве, стоял Мурат. Я распахнула калитку, он сбросил сумку с плеча на землю и, не произнеся ни слова, прижал меня к себе. Под тонкой рубашкой сердце его колотилось так сильно, что становилось страшно. Мне вдруг пришло в голову, что слово «клетка» по отношению к груди – абсолютно справедливо. «Я ждала тебя», – шепнула я в его голую шею и вдохнула запах его кожи. Запах был тот самый, полынный, но какой-то отстраненный – как из парфюмерной коробочки, – отделенный от живого волнующего носителя. Вдыхая его, душа не готова была, как обычно, немедленно продаться дьяволу, а тело – гореть в огне. Мы давно не виделись…
Когда разлука затягивалась, я отвыкала от Мурата и при встрече не сразу распознавала его черты – каждая из них была знакома, но все вместе не собиралось в родное лицо. Требовалось время и терпение, чтобы вспомнить дорогу друг к другу и возобновить прерванный диалог. И всегда было немного страшно, что дорога не найдется, диалог не случится.
Мы сидели в летнем домике, не зажигая света, и обменивались наспех придуманными вопросами и ответами. Мне показалось, что Мурат напряжен и чем-то озабочен. Его состояние тотчас передалось мне. «Я пойду взгляну на Таню», – сказала я, выскальзывая из его объятий. Когда вернулась – на столе стояла бутылка шампанского. Шампанское я не люблю и пью только по необходимости в особых случаях. Значит, это был намек на особый случай.
– У меня для тебя подарок! – сказал Мурат, вытягивая из-за спины белоснежную тонкой работы шелковую шаль с длинными кистями.
– Красиво! – сказала я, набрасывая ее на плечи.
– Нет, не так! – Он приблизился и обмотал платок вокруг моей головы на манер восточных женщин. – Это свадебная шаль! – Он опустился на колено: – Саша! – Голос зазвучал угрожающе торжественно. Мне отчего-то захотелось зажать ему рот рукой. – Саша! Ты берешь меня замуж?
В животе у меня громко заурчало, и я засмеялась. Мурат оставался серьезен. Слова его, конечно, щекотнули женский нерв, неизменно чувствительный к таким предложениям, но сильного впечатления не произвели. Он и раньше называл меня «женой перед Богом», но это ровным счетом ничего не меняло в нашей жизни. Всегда приходилось помнить о восточном таланте так затейливо выстраивать слова, что сразу и не догадаешься, что они содержат смысл прямо противоположный сказанному.
– Замуж, значит, за меня хочешь? – спросила я, поигрывая шелковыми кистями. – А семья-то в курсе? Или ты меня второй женой наметил?
– Я развелся, Саша.
Он сказал это так, словно преподносил на блюде свою отрубленную голову. По спине у меня побежали мурашки. Мурат ждал, мерцая глазами. Я молчала, пытаясь понять, что я чувствую. И не
Голова на блюде смотрела, не мигая, и мне пришлось отвести взгляд, чтобы не ощущать себя убийцей.
– Поднимись, пожалуйста, с колен. Сядь.
Он покорно сел в кресло напротив меня.
– Почему ты скрывал? Почему ничего не говорил?
Мурат молчал.
– Стало быть, ты был заранее уверен в моем ответе? – Я стянула платок с головы, он соскользнул с моих плеч и упал на пол. Мурат быстро глянул на шелковый комок у моих ног, но не двинулся с места, чтобы поднять.
– Я не уверен в твоем ответе, – тихо сказал он. – Я могу только надеяться на твое «да».
О, бог мой, как он смиренен и покорен!
Я вытянула из пачки сигарету, Мурат не сразу спохватился, чтобы дать мне прикурить.
– Как ты это себе представляешь?
– Что? – не понял он.
– Нашу совместную жизнь. И деятельность.
Он посмотрел обескураженно, словно я оскорбила его своим вопросом.
– Ты хочешь конкретики?
– Да, хочу конкретики, – сказала я и включила настольную лампу под тряпочным абажуром.
Лицо его осветилось. Я откинулась в кресле, готовая слушать, оставаясь в полутени. Мурат покашлял в кулак, поддернул рукав рубашки до локтя. Обнажилось сухое породистое запястье с восхитительно выступающей косточкой. Однажды я сказала, что запястье – самая сексуальная часть мужского образа. Мурат запомнил.
– Ну что ж, – начал он неожиданно громким голосом, – ты переедешь ко мне… с Танечкой. Там у меня есть работа на студии… Заработок… Будет, конечно, трудновато… Надо содержать две семьи… Трое детей вместе с Таней, – Мурат загнул пальцы на руке. – У младшенькой – сердце слабое, нужно обследование, врачи… Придется машину продать. – Он смешно, по-верблюжьи пожевал губами, что-то еще припоминая. – Мне дали от студии участок недалеко от города, со временем поставим дом, правда, воду еще не подвели…
Клянусь, в этот момент в воздухе запахло подгорелой кашей, самым тоскливым запахом из моего детства! Яркая, как росчерк молнии, вспыхнула перед глазами картинка – детальная, выпуклая, вырванная из Книги Будущего… Действительно – чинара. Видимо, та самая, которую мы все-таки посадили. Худосочное, но все же дерево в степи. Я лежу на низкой кушетке и смотрю сквозь ветки в выцветшее азиатское небо. Жара. Раскаленный воздух звенит от зноя. Одурь. Слышно, как шаркают шлепанцы по дому: шарк-шарк, шарк-шарк. «Ты бы не мог поднимать ноги, когда ходишь?» «Что?» – переспрашивает он, приставляя ладонь к уху. «Я говорю, не шаркай!!» Он обиженно поджимает рот. У него почти всегда такое выражение лица, как будто его недоуважили. Даже когда он горделиво говорит «люди ко мне тянутся». Тянет дымом и запахом жирного плова. «Иди кушать!» – зовет он. «Не кушать, а есть!» Он накладывает в тарелки плов и ворчит себе под нос про какого-то Керима, который не пригласил его снимать фильм, а ведь он этого сопляка всему научил, никогда не позвонит, не спросит «Как ты там, дядя Мурат?», такой гордый стал, конечно, у него старший брат – министр здравоохранения…