Вернусь, когда ручьи побегут
Шрифт:
…И шаркает, шаркает.
Боже, какая пошлость, какая скука – невыносимая, как азиатская жара, как его сахарные зубы, о которых он ревностно заботится, вычищая палочкой, как бутылка с водой, с которой он ходит в туалет, чтобы омыться после мочеиспускания, как его лицо, – опростившееся, погасшее, обыденное, всегда озабоченное, плоское! Мне решительно нечего делать с этим лицом – только терпеть, стиснув зубы, или немедленно встать и, подвывая, рвануть туда, в степь, все дальше и дальше, все быстрее и быстрее, по пескам и барханам, работая локтями, коленками, пятками, на кровавом
– Ты меня слушаешь? – поинтересовался Мурат.
– Да. Ты говорил «поставим дом, хозяйством обзаведемся».
– Я не говорил «хозяйством обзаведемся», – насторожился Мурат. – Что ты так странно на меня смотришь?
– Кора, – сказала я. – У тебя кора на лице.
Он понял.
Мурат вдруг распрямился, провел ладонями по щекам, словно стирая выражение, которое мне не стоило видеть, и посмотрел мне прямо в глаза.
– Зачем ты это все спрашиваешь? Житейское тебя никогда не интересовало. Не в этом дело.
Иногда он бывал пугающе проницательным.
– Ты всегда была женщиной на три «Б»!
– Как ты сказал?
– На три «Б». Бесстрашная. Безудержная. Безоглядная.
Я молчала, стиснув руки между колен.
– Скажи, ты хочешь быть со мной, – в голосе его послышались звериные срывающиеся ноты, как тогда на Неве, когда он прыгнул в ледяную воду с парапета.
Мне стало не по себе.
– Нет, – он с шумом взял глубокое дыхание, – не говори сейчас ничего. Давай просто выпьем шампанского.
Я мысленно сказала ему «спасибо». Мы чокнулись и сделали по глотку шампанского. Мне хотелось, чтобы он поскорее уехал.
– Электричка последняя через полчаса.
Он принял удар, но не отступил. Ноздри его дернулись, напряглись скулы.
– Позволь мне остаться до утра?
Я покачала головой:
– Не надо.
Несколько секунд он изучал мое лицо, потом наклонился, поднял с пола шаль и положил мне на колени.
– Я буду ждать твоего звонка, – сказал он, вставая.
– Я позвоню, – пообещала я, когда прощались у калитки.
– Я буду ждать, – повторил он, и голос его растворился в ночи – может быть, самой печальной ночи в моей жизни.
Утром я проснулась свободной.
И пустой – как вычерпанный до сухого дна колодец, в котором уже не отражались ни высокое небо, ни далекие звезды.
Александра закончила свой рассказ и бросила руки на колени. Все тягостно молчали. Только в роще продолжал надрываться в любовном томлении соловей.
– Ты ему так и не позвонила? – почти шепотом спросила Сима, и маленькая складочка возникла между ее безмятежных бровей.
– Нет, – сказала Александра, глядя на свои руки на коленях.
– Сашка, но ведь он поступил как мужчина. Все тебе предложил. Семью оставил ради любимой женщины…
– Я сама изумилась своему вероломству.
Сима опустила лицо в ладони, покачиваясь из стороны в сторону.
– Сейчас, когда ты выходила за калитку, Мурат был там? – спросила вдруг Надя.
– Да.
Сима подняла голову.
– Как? Что ты ему сказала? – Она уставилась на Камилову, приоткрыв рот, с выражением маленького ребенка, который
– Я попросила у него прощения.
Александра сказала: «Прости, что сорвала тебя с орбиты». Мурат ответил: «Женщина и должна срывать мужчину с орбиты». Благородный, высокий, достойный. Потом он, не стесняясь, заплакал и рассказал свой недавний сон про белую голубку. Голубка опустилась на подоконник его окна, склонила головку и проворковала: я улетаю навсегда, прощай! «Я знал, что ты улетишь!» Он вытер слезы, распрямил плечи, собирая себя с силами, чтобы жить дальше. Александра стояла неподвижно, запоминая его лицо. Он не выглядел сломленным. Печаль украшала его. Глаза излучали теплый живой свет. «Ты вернешься, моя голубка!» – сказал он с поразившим Александру спокойствием. Она улыбнулась в ответ, провела рукой по его щеке и сказала с неменьшим спокойствием: «Вернусь. Когда ручьи побегут».
– Так прямо и сказал «женщина должна срывать мужчину с орбиты»? – Симочка покрутила головой, передернулась, как от озноба, стряхнула что-то невидимое с пальцев. – Я это… того самого… в туалет хочу, – она привстала в кресле, опираясь на поручни, и тяжело опустилась снова. – Камилова, я не понимаю, как же так, такая страсть, а потом – раз и всё, в один миг… И никаких чувств не осталось. Разве так может быть? А? Надька, что молчишь, как в рот воды набрала?
Надя курила, сдвинув брови, смотрела в сторону.
– Выпить хочу, – сухо сказала она, беря со стола бутылку с клюквянкой, – ты будешь?
Александра кивнула и протянула рюмку.
– Лучше бы чистого спирту.
– Я бы тоже сейчас выпила, – призналась Симочка, – если бы не это самое… – Она потерла выпуклый живот.
Ей плеснули клюквенного морса.
Александра вытянула руку с наполненной рюмкой, любуясь кровавым отсветом от нее, падавшим в центр ладони.
– Один знакомый рассказал мне забавную историю, – сказала она, продолжая разглядывать стигму на ладони. – Когда он был маленьким мальчиком, то мечтал иметь старинную серебряную монетку, которая хранилась с незапамятных времен в их доме. Он очень просил бабушку подарить ему этот древний рубль в личную собственность. А бабушка неизменно отказывала. А он очень огорчался, даже плакал. Ему казалось, имей он эту волшебную монетку в кулачке, и наступит счастье. И вот, когда ему исполнилось девять лет, бабушка наконец торжественно подарила ему серебряник. Он засунул монетку под подушку и заснул совершенно счастливый. Потом он проснулся и забыл о ней. И больше никогда не вспоминал.
– А монетка куда делась? – подумав, спросила Симочка.
– Исчезла, потерялась, наверное, – пожала плечами Саша, – какая разница?
Надя выпила свою рюмку одним махом и проникновенно посмотрела на Камилову.
Сказала она нечто совсем неожиданное:
– Ты всегда говорила про чувство любви, которое кончается только вместе с жизнью. Или даже длится дольше жизни. Ты в него верила, а мы – нет! Но мы так хотели поверить! Ты была в своей вере божественной сумасшедшей, а оказалось, что ты такая же, как все мы, простые смертные!