Вернуть или вернуться?
Шрифт:
– Серый, это шикарнейший белый рояль, лакированный, с позолотой и точёными ножками.
– Чего? – оторопел Сергей.
– Рояль, как и положено для попаданцев, – пояснил я. – Документы! Твоя легализация! Как тебе нравится – Сергей Павлович Иванов? И даже бумаги имеются. Да что там бумаги, полная родословная родителей как на блюдечке подана! Даже описание примет совпадает.
– Я же не Иванов, – затупил Серёга.
– А кто у нас в доме знает твою фамилию? – напомнил я. – К тому же Ивановы настолько распространены, что совпадение никого не удивит. Я тут записал все данные с датами рождения «твоей» ближайшей родни.
– Хорошо, допустим, я из Костромы, а что делаю в Екатеринодаре?
– Пришёл искать мать. По слухам, она сошла с ума и подалась в паломницы. Ты её не нашёл и остался в городе.
– А то, что я почти два месяца живу у Ситниковых, ничего не значит?
– Кто там по прошествии времени вспомнит, когда приходила паломница, да и запомнит ли её кто?
С этими доводами Серёга согласился. Легализация его в этом времени была самой большой проблемой. Мы даже деньги откладывали на взятку. А тут и документы, и готовая легенда. Как таковых паспортов у жителей России в это время не было. Их имели только те, кто выезжал за границу. Для всех остальных выписывались по мере надобности другие бумаги. К примеру, у Ивана Григорьевича Ситникова было «Свидетельство о принадлежности к купеческому сословию». С такой бумагой путешествовать по России нельзя. Для переездов требовалось брать в канцелярии особый «Билетъ для жительства в разных губерниях». Срок его действия был ограничен. Как писалось в «Билете», если особа, кому выдан «Билетъ», «въ течениiи льготного месяца после сего срока не явится, то съ нея поступлено будетъ какъ с бродягою». Только поломникам разрешалось перемещаться по стране без «Билета».
Серёга у нас по всем признакам уже был бродягой. На учёт в Екатеринодаре он не встал и бумаг никаких не имел. А тут хотя бы метрика и реально существующая «мать».
– Всё равно нельзя так, – не соглашался Сергей. – Сунется паломница завтра в мешок и обнаружит пропажу. На нас полицию наведёт.
– Придумаем, как сделать лучше.
Ближе к полуночи мы выбрались из спальни и совершили грех, украв у несчастной вдовы документ на сына.
– Как он не сгорел при пожаре? – недоумевал Серёга, разглядывая нашу добычу.
– Какое-то прошение оформляли, я не понял на что. Главное, есть бумага, что мёртвым Сергея Павловича Иванова так и не признали.
Ночь у нас получилась насыщенной. Мы расположились во второй комнате, которая примыкала к спальне, забаррикадировали двери и при свете свечи почти до пяти утра рисовали подделку, копируя обычным пером типографский шрифт и подделывая почерк. Та ещё работёнка. Потом наш труд мы слегка помяли, потрепали на сгибах, сбрызнули водой и залили своё «произведение искусства» маслом. Эту копию я сунул обратно в вещи паломницы.
Утром, провожая женщину, дал ей пятьдесят копеек, пироги и плохо закрытую бутылку с маслом. Паломница подношениям обрадовалась и проверять закупорку масла не стала. Очень надеюсь, наша уловка сработает. Когда погорелица начнёт проверять котомку, то обнаружит часть вещей подпорченными (я их компенсировал деньгами!), а залитые и испорченные поддельные бумаги она не должна отличить…
Приблизительно через неделю после того, как мы проводили вдову Павла Петровича Иванова, Серёгину «мать», купцу Ситникову стало совсем плохо. Лицо приобрело желтоватый оттенок. Паломников больше не звали, а снова пригласили батюшку. Теперь уже точно, чтобы выслушать последнюю исповедь.
Одиннадцатого ноября Иван Григорьевич умер.
Глава 7
В течение последующих двух дней в доме крутилось столько посторонних людей, что я очумел. К запаху мочи, давно и стойко витавшему в помещениях, добавился аромат свечей, ладана, пирогов и самогона. Маруська с соседкой Катериной зашивались на кухне, готовя поминки. Проститься с купцом Ситниковым пришло неожиданно много людей. Несколько купцов, соседи и ещё непонятно кто.
Несмотря на прохладную погоду, поминки устроили во дворе. Дома вместить такую толпу места бы не хватило. Откуда-то притащили длинные скамьи, которые укрыли половиками, столы соорудили из подручных средств, используя козлы для распилки дров, старые двери и разные доски. Всё это тоже прикрыли холстиной.
– Отмучился, родимый, – всхлипывала Павлина Конкордиевна на поминках.
– Сиротинушка, – обливал меня слезами какой-то мужик.
Мой статус был чётко прописан в завещании. Если деду Лукашке, Маруське и Ничипору купец отписал по пять рублей, свояченице – тридцать, то мне досталось всё движимое и недвижимое имущество. Но за маленьким нюансом: до двадцати одного года я оставался под опекой Павлины Конкордиевны.
Как и что будет дальше, волновало и меня, и Сергея. Вообще-то Ситникову положено было сообщить в полицию о новом постояльце. Но купец вначале был занят, потом заболел. Статус Серёги в доме по-прежнему был неопределённым. Павлина Конкордиевна его, конечно, уважала, но запросто кто-нибудь мог и «стукануть». С другой стороны, стараниями той же Павлины Конкордиевны слухи о Серёге были такие, что его слегка побаивались.
В любом случае нужно было доставать кубышку, заныканную купцом, и платить стряпчему, чтобы оформил пребывание Сергея Павловича Иванова в Екатеринодаре по всей форме. Перед самой смертью Иван Григорьевич поведал мне тайну схрона. Очень горевал, что всего сто сорок рубликов серебром и пять золотом смог отложить на «чёрный день».
Хороший был человек Ситников. Я искренне сожалел о его смерти. Да и люди, пришедшие на поминки, говорили не просто формальности, а добрые слова в адрес купца. Потом, конечно, когда подвыпили, уже стали отклоняться от «темы». Каких-то три пожилых казака начали мне втирать по поводу царя-батюшки и бороды. Раньше казаков заставляли бриться, и только Александр III разрешил отпускать бороды. Серёгу тема бороды неожиданно заинтересовала. Он подсел к казакам с расспросами. Мне же пока брить было нечего, а вот мой дружок по этому поводу страдал. Имеющийся у купца инструмент внушал ужас одним своим видом. Ходить к брадобрею стоило денег, но два раза в неделю Сергею приходилось всё же навещать цирюльню. Кстати, Иван Григорьевич бороду тоже носил, как и было положено по статусу. Но в городе имелись безбородые купцы. Элита, так сказать. Те, кто торгует с заграницей. Как правило, это купцы первой гильдии и при больших деньгах.
Я прислушивался к разговорам за столом, но больше смотрел по сторонам. Приглядывался к снующему в подавальщиках Ваське, сыну Катерины Уваровой, той вдовы, что помогала Маруське по хозяйству. Старшая дочь Катерины Машенька тоже крутилась на кухне. Из воспоминаний Николая я был в курсе, что парню эта девушка нравилась. Мне же она показалась не очень. Ни возрастом (шестнадцать лет), ни внешностью. Потому я подчёркнуто был с ней холоден.
Когда кто-то из гостей начал распевать песни, я велел с поминками закругляться. Но пьяные казаки ещё пытались показать умение владеть шашкой и рвались продемонстрировать джигитовку на наших конях. Последних гостей выставили со двора ближе к полуночи. Женщины остались перемывать посуду и наводить порядок, а мы с Сергеем отправились спать. В этот день больше никаких бесед не вели, зато на следующий все жильцы дома собрались узнать о своей судьбе.
– Как служили, так и продолжайте, – сообщил я и заработал одобрительный кивок Павлины Конкордиевны.
Честно говоря, мне как раз заниматься делами времени не было. Оформление завещания и прочая бюрократия требовали личного присутствия.
Только через два дня я взял у Павлины Конкордиевны ключи от подвала под предлогом, что нужно пересчитать товар и запасы на зиму. Так-то запасы солений пополнялись и без моего участия. Женщины и капусту засолили, и даже тыкву – новое для меня блюдо. Но мне требовалось попасть в подвал, чтобы выкопать возле третьей левой опоры кубышку. Серёга страховал.