Вернувшись из ада
Шрифт:
– Вот, посмотри, – слышу я голос герра Нойманна через какое-то время. – Номер, винкель, татуировка… Видишь?
– Она из Аушвица, – отвечает ему какой-то смутно знакомый голос. – И, судя по тому, что я вижу, вполне может быть нашей пропажей. Нужно известить родителей.
– Да, пожалуй, но ты понимаешь… – герр Нойманн прерывается.
– Да, – звучит голос, который я никак не могу вспомнить. – Мы для неё – враги. Попробуй дать ей хлеба, но не раздевай.
Эти начинают переговариваться, а я пытаюсь понять, что происходит, и не могу. Мне кажется, я с ума сошла,
И вот, когда я изнываю от непонимания, один из этих берёт меня за руку, вкладывая в ладонь что-то мягкое. Я, всё так же не открывая глаз, подношу свою руку к лицу, ощущая какой-то незнакомый, но очень вкусный запах. Это заставляет меня приоткрыть глаза – в руке я вижу что-то белое, на хлеб не похожее, но будящее странные ассоциации. Мне так хочется съесть это, что я себя почти не контролирую. Лишь на мгновение у меня мелькает мысль, что это яд, но голодный мозг отбрасывает эту вероятность – и я кусаю так вкусно пахнущую массу.
По вкусу это чем-то похоже на хлеб, только мягкое очень и какое-то необычно вкусное, но, кажется, не отравленное. Но даже если отравленное, пусть лучше я умру от этой вкусной еды, чем в газовой камере, я так уже устала ждать смерти…
Уве Вебер
Подняв странно лёгкую девочку на руки, я и не подозреваю, что меня ждёт. Она очень худа, чего-то сильно боится и не открывает глаза, сжавшись так, что я совершенно ничего не понимаю, поэтому в первую очередь иду, конечно, к целителю. Иду к герру Нойманну, твёрдо веря в то, что он сможет помочь этой странной девочке. То, что она нуждается в помощи, у меня сомнений не вызывает.
– Герр Нойманн! – зову я его несколько раз, пока, наконец, целитель не обращает на меня внимание.
Краем глаза я вижу Лауру, но сейчас её взгляды мне совершенно неважны, у меня на руках явно нуждающаяся в помощи девочка в каком-то грубом, похожем по фактуре на мешок, платье. Почему-то герр Нойманн сразу же становится очень серьёзным, но к девочке не прикасается, предоставив мне возможность нести её. Это не очень обычно, потому что целитель любит всегда всё делать сам, но, возможно, он что-то понимает.
– Положите её на кровать, – говорит он мне, как только мы входим в школьную больницу.
Я поражаюсь тому, какой усталый голос у нашего целителя, как будто он носил железо или делал ещё что-то тяжёлое. На лице герра Нойманна очень серьёзное выражение, он будто ожидает увидеть нечто страшное или очень грустное. По крайней мере, так я интерпретирую то, что вижу.
И вот, когда я кладу её на спину, вдруг вижу то, чего не может быть! Будто оживает перед глазами экскурсия в Освенцим – передо мной лежит совсем ребёнок, на платье которого – красный треугольник политического заключённого и цифры. Цифры номера, которого просто не может быть спустя больше, чем полвека,
Герр Нойманн помнит, куда нас возили, подтверждая мою догадку, при этом советует поднять девочке рукав. Мне не нужно говорить, на какой руке смотреть, я помню. Господи, я не хочу этого видеть! Но мои дрожащие пальцы медленно задирают рукав на левой руке девочки. Медленно, очень медленно открываются цифры, и я снова замираю. Этого не может быть! Не должно быть! Нет! Почему, за что?
Целитель буквально силой вливает в меня какую-то микстуру, отчего свет просто выключается. Всё исчезает, чтобы через некоторое время появиться вновь. Я медленно прихожу в себя, обнаружив, что лежу. От истерики не остаётся и следа, но тем не менее я просто не понимаю, как такое стало возможным. Как так вышло, что возле школы колдовства Грасвангталь вдруг оказалась совсем юная девочка со страшным номером на руке, ждущая лишь издевательств и смерти.
Теперь я понимаю, почему на её голове – лишь короткий ежик волос, это вовсе не мода, не бунт, это наци. Это лагерь, в котором выжила эта девочка. Могу ли я представить, через что она прошла? Могу ли понять, что вообще происходит?
Я открываю глаза, увидев учителей, при этом герр Нойманн делает жест, будто приказывая мне не вставать, чему я подчиняюсь, хотя хочу совсем другого. Я желаю вскочить, обнять эту девочку, закрыть от всего мира, защитить… Я совершенно не понимаю своих желаний, но очень хочу дать ей хоть капельку уверенности в том, что здесь никто не будет её мучить и убивать.
– С родителями у неё непросто, – замечает герр Шлоссер. – Мать как-то странно отнеслась к исчезновению ребёнка, даже полиция заинтересовалась.
– Это не может быть мистификацией? – интересуется наш ректор, герр Рихтер.
– Нет, Герхард, – качает головой его заместитель. – Платье, винкель, татуировка и страх – всё настоящее. Она из Аушвица, мой друг. Каким-то чудом выжившая наша потеряшка.
– Интересно, как она туда попала? – спрашивает герр Нойманн. – Ведь пропала в районе Равенсбрюка?
– Так бывало тогда, – медленно произносит герр Шлоссер. – Переводили в Аушвиц для… уничтожения, – тихо добавляет он. – Что делать будем?
– На каком языке говорят в её семье? – интересуется ректор.
– На французском, – отвечает ему заместитель. – Так что, если не по-немецки, то, возможно…
Французский я тоже знаю, как и итальянский. Это происходит в первый год – мы изучаем при помощи специальных микстов все государственные языки Швейцарии, чтобы не было проблем понимания. Значит, с девочкой надо говорить по-французски, я запомню.
Стоп, они сказали о потеряшке, тогда, получается, она – та самая, что исчезла? Вот, значит, куда она исчезла… Нужно её отогреть, я точно знаю это! Нужно показать, что я не враг, что здесь нет врагов, но вот поверит ли она нам? Смогу ли я убедить измученного ребёнка в том, что крематория просто-напросто нет? Получается, ей двенадцать…
– Раз это потеряшка, то ей двенадцать, – замечает герр Рихтер. – И просто отпустить её домой мы не можем по Договору.
– Да, Договор таких сюрпризов не предусматривает, – вздыхает герр Шлоссер.