Вершины не спят (Книга 2)
Шрифт:
Сосруко знал от своего отца, что кабардинцы от века не могут простить кому бы то ни было две вещи: поджог и покушение на честь замужней женщины. Виновных в этих преступлениях карали беспощадно.
— Валлаги, вот я и говорю, что поэт должен уметь стрелять и делать бомбы. Если бы я был братом Пушкина, я бы заколол этого Дантеса.
Казгирей старался вновь вернуть внимание учеников к поэзии Пушкина, Лермонтова, Некрасова или вновь разбирал с ними роли актеров в пьесе «Калым».
В пьесе «Калым» Лю получил интересную роль комсомольца Маира.
Люсана полюбила комсомольца, но невежественная мать-вдова не столько думает о счастье дочери, сколько о хорошем калыме или, по крайней мере, о таком зяте, который мог бы своими молитвами расчистить ей дорогу в рай. Кто же мог бы это сделать, если не мулла? Вот мать и рассуждает: если Люсану возьмет богатый человек, то уже одно богатство облегчит ей дорогу в рай. Если Люсана выйдет замуж за муллу, то она, мать Люсаны, предстанет перед аллахом с «чистым лицом» и «прозрачной душой». Но если она, Люсана. не приведи аллах, в самом деле отдаст предпочтение комсомольцу, то и ей и матери вечно вариться в кипящей смоле.
Но Маир не уступает, он борется за свое счастье, Люсана хочет бежать с ним. Мать грозит ей самосожжением. А случись эта беда, то Люсана, нарушившая слово матери, будет еще и проклята аулом, изгнана. Люсана страдает. О ее страданиях узнаёт прославленный песнотворец Мурза. Он поет ей песню, из которой видно, что истинная любовь несовместима с грехом, что правда всегда на стороне любви. Вдохновенная песня Мурзы проясняет сердце и сознание девушки. Она чувствует, что действительно правда в силе ее любви и эта правда должна победить. Так и происходит. Славный песнотворец ходит из дома в дом и всюду своей песней склоняет людей на сторону любящих. Любовь Люсаны и Маира торжествует. Это и есть самый дорогой калым.
Кто же мог сыграть роль Люсаны, если не миловидный, похожий на девочку, Таша? Но согласится ли Таша после отказа Сосруко играть роль женщины? Однако, к общему удивлению и радости, Таша согласился, но при соблюдении трех условий: как только в интернате появятся девочки, он уступит одной из них свою роль; если уж надевать парик, то вместо обычных трех волосинок у него должны быть две самые черные, самые красивые, до самых пят косы; и, наконец, Лю не должен говорить ему:
«Ты — моя жизнь, я вижу горы твоими глазами, я слышу пение птиц твоими ушами», — потому что как только Лю начинал это говорить, Таша охватывал неудержимый смех.
Все условия Таша были приняты. Больше того, Лю сказал, что если будут ставить спектакль в Шхальмивоко, то роль Люсаны, наверно, согласится исполнять Тина или даже младшая сестра Сарымы Рум, обучающаяся сейчас в Москве на артистку.
Жансоху поручили роль муллы, и он оказался великолепным комическим актером. Когда он доставал из кармана свой словарь иностранных слов, заменяющий ему Коран, и начинал выдумывать молитвы, все надрывались от хохота. А сам Жансох даже не улыбнется.
Роль старухи матери пришлось взять на себя Казгирею.
Самая трудная и самая благородная роль старика песнотворца досталась таким образом Сосруко.
Ученики, не участвующие в пьесе, и с ними Матрена целыми часами толпились в дверях, восторженно наблюдая, как Жансох изображает муллу, а Казгирей — старуху.
Так шли дни между учебой и развлечениями. На вечерней репетиции как всегда в дверях стояла толпа зевак, охала и ахала; прыскала в кулак Матрена. К концу репетиции пришло даже несколько любителей из аула. Это воодушевляло и подбадривало актеров.
Кто-то верхом въехал во двор. Послышались голоса:
— Смотрите-ка, Казмай приехал.
— Валлаги, это Казмай! — воскликнул Аркашка, выглянув в окно. — Слышишь, Таша, Казмай приехал.
Все бросились к окнам.
К Казгирею наезжало много людей, хотя это и не всегда было ему удобно. Молодые учителя являлись со всех концов Кабарды за советом, с просьбой включить их в семинары и конференции по переподготовке. Иные люди приезжали просто затем, чтобы побеседовать с умным человеком, известным своей отзывчивостью, другие — по старой привычке искали у него справедливости и защиты от какой-либо обиды. Заглядывали и такие люди, как, например, арабист Доти Дауров, не скрывающий своей ненависти к Иналу, который платил ему тем же.
Чуть ли не ежедневно на дворе школы стояли под седлом чужие кони. Казгирей понимал, что паломничество это не может нравиться Иналу, и он, как мог, уклонялся от встреч, но часто был не в силах отказать старым своим соратникам, когда-то единомышленникам, уважаемым людям.
Так и на этот раз, прервав репетицию, он пошел навстречу почетному гостю. Видно было, Казмай приехал издалека и коня не щадил.
Казмай сошел с седла и расслабил подпругу, отодвинув седло на круп, чтобы конь остыл, обсохли его взмыленные бока.
— Какой дорогой гость! Салям алейкум, Казмай, — встречал старика Казгирей.
Казмай вытер ладони о штаны.
— Салям тебе, Казгирей! Алейкум салям! О-хо-хо... Валлаги, ты не будешь рад моему приезду, Казгирей, я — гость тревоги!
— Всегда рад тебе, дорогой Казмай!
— О-хо-хо! Да будут по-прежнему крепкими твои ноги, Казгирей, ноги, которые принесли тебя обратно на землю твоих отцов! Да будет светлым тот день, когда ты решил вернуться к родному очагу... Я очень рад видеть здоровым своего прежнего командира полка. — Старик вспомнил время, когда он дрался за Советскую власть под командованием Казгирея.
— Я не меньше рад, Казмай. Будь гостем. — И, взяв старика под руку, Казгирей повел его в помещение. Но старик упирался: нет, лучше не вносить в этот дом тревогу.
— Этот дом — общий дом. Это школа, в которой воспитывается твой младший сын. Это и твой дом, Казмай... Гляди, как забился в угол твой маленький Таша. В кого он? Почему он такой? То застенчивый, как девочка, то упрямый, как фанатик. Но ничего, он сейчас покажет всем нам, как нужно изображать девочку на сцене. Будет театр.