Вершины не спят (Книга 2)

Кешоков Алим Пшемахович

— Не колхозное это дело — брать Жираслана на поруки, — начал Астемир. — Такую обязанность может взять на себя только весь аул. А колхоз еще не аул. В нашем колхозе пока что хозяйств немного, едва ли наберется больше полсотни. Так я говорю, Нахо?

— Сорок семь, — отвечал Нахо.

— Вот я и говорю, это не весь аул: в Шхальмивоко свыше восьмисот дворов. И вот смотрите: это только небольшой здоровый зародыш в зеленом орехе. — Астемир показал орешек, которым только что играл. — Орех должен созреть, с него сойдет зеленая скорлупа, и орех будет готов. Но пока этого не произошло, и колхоз не может действовать и поручаться за весь аул. Вот почему нам нужно поскорее собраться в одно целое. Чемединодушней будет народ, тем труднее будет любому врагу разгрызть этот орешек. Разве не правильно

я говорю?

Образная речь Астемира понравилась, слышались одобрительные возгласы. Только Муса проворчал:

— Орешек-то орешек, а кому придется его разгрызать?

Астемир продолжал:

— Вот с этого мы и начнем. Дерево тянется к свету, человек к добру. Скоро каждый поймет, какое добро несет ему колхоз, народное единение. А сейчас пусть выскажутся на равных правах и колхозники и неколхозники. Мы, большевики, служим народу и хотим слышать голос народа...

Тут Муса не вытерпел и заговорил громко:

— При старом правителе Кабарды полковнике Клишбиеве народ это был я, ты, Астемир, все мы были народ. Все были готовый орешек и цельное молоко. А теперь, при Инале и том же Астемире, цельного молока нет, молоко разделилось: в одну сторону жир, в другую сторону сыворотка, в одну сторону сливки, в другую сторону обрат, что выливают собакам. Вот тебе и народ! Вот уже который день я слышу, люди рассуждают: кто кулак, а кто не кулак? Говорят: кулак тот, у кого верховые лошади. А у меня разве верховые? Разве я не отдал лучших лошадей колхозу? Почему в прежние времена мулла Саид был высокочтимым и уважаемым человеком, а теперь его хотят выбросить собакам вместе с сывороткой? Кто не знает старого партизана-балкарца Казмая? Почему хотят выбросить Казмая? Разве знают почему? Почему у Адама отнимают мельницу, а у меня последних лошадей? Может быть, ты все это объяснишь, Астемир?

Лихая речь Мусы подбила к выступлению и словоохотливого Адама. Этот начал издалека:

— Слушай, Астемир! С тех пор как твой сын Лю обучил меня советской грамоте, цифрам и буквам, от меня требуют, чтобы я эту грамоту применял на деле, иначе я ненужный человек на мельнице. Раньше что бы человек ни привез на мельницу — все зерно загляденье! А теперь не так: есть зерно хорошее, оно звенит в руках, а есть зерно, которое тот же хозяин отнимает у беззащитных лошадей, кормовая кукуруза. Ее тоже привозят... А то еще привозят кукурузу с головней. И все это зерно. Разве это зерно? Так и среди людей стало теперь. Валлаги, прежде был кабардинский народ и все были добрыми кабардинцами — и Астемир... и ... всякий другой, а теперь уже не народ, не люди, а кулаки, бедняки, большевики...

— Дураки! — выкрикнул кто-то, хотя и не было ясно, о ком это сказано.

Исхак возразил Адаму мягче:

— Валлаги, Адам, мелешь мелко, но твоя мука малость горчит. Ты должен понимать, что кормовую кукурузу привозит тот человек, у, которого нет другой, лучшей. Но о чем стали толковать люди? Сейчас надо говорить о Жираслане, а не о Казмае. — И вдруг воскликнул: — Я предлагаю ударить гусачком по заду Жираслана, а заодно по другим жирным задам! Вот мое слово. — Исхак отошел на свое место и концом дудки погладил усы.

Астемир выступил вновь. Он сказал так:

— Очень интересно послушать людей. Разно они говорят. Разные были люди и прежде, при Клишбиеве: был и князь Шарданов, был и незабвенный дед Еруль, был и Аральпов, был и славный кузнец Бот, которого Аральпов и Шарданов расстреляли вместе с другими неповинными людьми. Шхальмивоковцы хорошо все это помнят. Революция научила разбираться в людях. Есть и теперь разные люди. Это мы видим каждый день, каждый день слышим, слышим и сегодня: один тянет к себе, другой тянет к себе: один не может простить Советской власти, что она отняла у него лишних лошадей, другой и не имеет ничего лишнего, у него Советская власть не берет, а дает силу, а он не понимает, почему ему дает благо не Муса, а Советская власть, и даже ворчит на это. Вот какая есть разница между людьми, и большевики указывают на нее людям. Кто прав и кто виноват? Прежде всего права революция! Революция права тем, что она хочет добра людям, живущим не чужим, а своим трудом. Эту доброту революции не все еще понимают, но ее неизбежно

поймут. Это обязательно поймут все те, у кого душа, а не сундук за семью замками. И тогда будет одно общее стремление. Тогда и будет цельное молоко, о котором размечтался Муса, тогда и будет звонкое чистое зерно, о котором вспоминает Адам, и не только для Мусы и Адама, для всех. Это главное. Вот что я могу сказать в объяснение моих слов. Муса вспомнил Казмая. Очень приятно такое участие, но разве Муса не знает, что сын Казмая Ахья выпущен из тюрьмы и сегодня мы увидим его в представлении пьесы Казгирея? Что же касается участи Жираслана, то, видит аллах, это не так уж важно, когда думаешь о судьбе народа, — вздохнул Астемир. — Откровенно говоря, какая вина Жираслана? До того, как его стали преследовать за трактор, он был верен своему слову. Я помню это тхало в доме Жираслана, когда от него требовали раскаяния и клятвы, что он больше никогда не будет врагом Советской власти. Помнит эту ночь и Казгирей Матханов. Он тоже слышал клятву Жираслана. И Жираслан не вредил, честно работал. Так вот, я думаю, не надо замахиваться на Жираслана гусачком, как предлагает нам славный песнотворец Исхак. Не надо этого человека отбрасывать. Хочется, чтобы Жираслан еще послужил народу, а наше дело — дело руководителей — проследить за тем, чтобы оно было именно так, а не иначе.
– Инал справедливо сделал, выпустив из тюрьмы Ахья. Инал неплохо придумал — взять Жираслана на поруки. Инал верно посоветовал — превратить дом Жираслана в интернат для девочек. Я думаю, мы должны дружно проголосовать в поддержку этих предложений. Инал сам приедет сегодня, и ему будет приятно узнать, что шхальмивоковцы единодушны в общественных делах. — Так заключил свою речь Астемир и предложил Нахо перейти к голосованию.

Астемир знал, что эти вопросы пройдут легко. Он чувствовал, люди берегут силы для главного, и не ошибся. Конечно же, даже вопрос о мельнице был пустяком по сравнению с главным — о вступлении в колхоз, о закрытии мечетей.

Астемир держался того взгляда насчет мельницы, что нет уж такой необходимости менять мельника, а как мельница будет называться — мельница Адама или мельница колхоза — это не так существенно; гораздо важнее подготовить людей к больному вопросу о мечетях. Не менее важно вовлекать в колхоз новых хозяев, а поэтому не следует пугать людей крутыми мерами и преждевременными конфискациями.

После неизбежной перепалки между Исхаком и Адамом, Мусой и Масхудом было решено положение на мельнице оставить прежним.

Перешли к голосованию по поводу Жираслана.

Нахо положил руку на кобуру с маузером. Нахо всегда прибегал к этому приему, когда хотел напомнить о своем значении.

— За что будем голосовать? — сказал Нахо. — За то, чтобы Жираслан вернулся к своему очагу, или за то, чтобы дать бараньим гусачком по его голому заду, так, чтобы зад стал красным?

Люди развеселились и начали охотно поднимать руки, хотя и не было ясно, за что же они голосуют. Все поднимали руки так высоко, будто соревновались, кто может выше поднять руку. Послышались крики:

— Дать ему гусачком по заду разок, чтобы больше не бегал!

— Поручить это Исхаку! — кричали одни, а другие не без оснований предлагали поручить порку мяснику Масхуду, как будто неуловимый абрек уже был в их руках.

Нахо важно передвинул кобуру с боку на живот и спросил:

— Так за что же вы голосуете?

— За то, чтобы Жираслан больше не воровал, — кричали в ответ.

Нахо счел вопрос ясным, еще более решительно переместил маузер с живота на бок, потом с боку опять на живот и, смотря прямо перед собой, возгласил:

— Перейдем к вопросу о закрытии мечетей. Всем ясен вопрос по существу?

Последовало долгое молчание. Собравшиеся оглядывались на мулл. Саид подпирал бороду палкой, другие муллы как бы в отчаянии схватились руками за голову. Один из стариков, высокий и худой, со вздувшимися на длинной шее венами, громко бормотал стихи из Корана. Из глаз Саида текли слезы, и трудно было понять: то ли его больные глаза слезятся, как всегда, то ли он плачет. В толпе были старики, в свое время посетившие Мекку. Они вышли на сход, несмотря на жару, в чалмах и в абу, сейчас они громко на разные голоса вторили друг другу: