Вершины не спят (Книга 2)
Шрифт:
Сход ожидался большой, важный и горячий.
Уже во второй раз собирались люди для разбора дел чрезвычайной важности. Ими уже занимался сельский сход больше недели назад, когда месяц еще был молодым. Хотя пора стояла летняя, все же многие обратили внимание на то, что месяц по-весеннему зеленоватый, а это, как известно, сулит благоприятный, урожайный год. Но на сходе люди больше отмалчивались, чем говорили. Так и отмолчались. Сход пришлось распустить, чтобы снова собрать его, когда люди лучше уразумеют то, чего от них ждут. Неизвестно, были ли на этот раз люди подготовлены лучше, но ждать больше не было возможности. На сход собирался приехать сам Инал. Предполагалось завершить сход необыкновенным образом — представлением на сцене.
Все
— Начнут чистить, закрывай окна в своем доме — пыль пойдет столбом.
— Ну хорошо, — возражали ему, — пойдет пыль. От кого же она пойдет? От людей, что ли? Да разве людей чистят? Люди ходят в баню.
— А вот когда начнут чистить, тогда и узнаешь, как чистят людей, — неопределенно отвечал Давлет. — Валлаги!
— А тебя будут чистить? — спрашивали Давлета, потому что он сам любил намекать на то, что якобы он человек партийный, в партии его хорошо знают, сам Инал не может обойтись без его советов. Давлет отшучивался:
— У меня нет времени. Вот разве только мой тулуп надо почистить к зиме.
— Что верно, то верно, — со смехом соглашались люди, — твой тулуп, наверно, не чище, чем твоя душа, — и заключали: — Вот как все несправедливо: кого надо чистить, того не чистят, тот сумеет спрятаться и от аллаха и от Инала...
Дело тем временем подвигалось вперед. В большой пустующей конюшне во дворе дома Жираслана что-то сколачивали, красили, навешивали. Там всегда толпились люди, подозревая связь этих работ с другими мероприятиями властей, и стоило только появиться Астемиру или Казгирею, люди обступали их и требовали ответа на неизменно волнующие вопросы: у всех ли будут отнимать конюшни? Кого считать кулаками, а кого подкулачниками? Зачем нужен колхоз? Где муллы будут совершать великий уаз, если у них отнимут старые мечети, а в агрогороде не построят новую? У кого молоть зерно, если у мельника Адама отнимут мельницу? Захочет ли вернуться Жираслан, если, как об этом говорили в прошлый раз на сходе, шхальмивоковцы все-таки возьмут беглеца на поруки?
Вот какие вопросы волновали людей, вот о чем Нахо, Астемир и другие руководители толковали на первом сходе, о чем собирались толковать на повторном. На каждый вопрос у разных людей были разные ответы. Одни считали, что кулак — это тот, у кого дом покрыт железной крышей, другие отвечали, что кулак ездит на верховых конях, тогда как середняк и бедняк пользуются арбой.
Легче всего было уговорить людей взять на поруки Жираслана. Кое-кто соглашался и с тем, что общинное управление мельницей лучше и справедливее единоличного... Но вот по-прежнему не находят поддержки предложения об упразднении мечетей и о поголовном вступлении в колхоз. Если говорить начистоту, и Астемир не был так уж уверен в правоте всех мероприятий. Польза коллективного хозяйствования и, наоборот, вредность религиозных культов не вызывала у него никаких сомнений. Но как поступить со служителями культа? Действительно ли необходимо всех их, как кулаков, выселять из Кабарды в далекую Сибирь или на Соловки? Часто его доброе сердце было на стороне Думасары и вступало в противоречие с сознанием партийного долга. Нелегко ему было по этой же причине говорить с Лю, у которого возникало множество недоумений: почему так несправедливо обошелся Инал со стариком Казмаем? Кто станет опекать маленького Таша, если Казмая пошлют на Соловки? Что сделают со старым муллой Саидом, когда закроют мечеть? Почему, наконец, отбирают мельницу у мельника Адама? Ведь Адам сам построил ее, мельник он заботливый, зачем же нужно
В последние дни перед сходом случилось одно событие, порадовавшее многих. Из тюрьмы по указанию Инала был выпущен Ахья.
Да, да, случилось именно это! Эта приятная неожиданность значительно облегчила Казгирею его задачу режиссера и постановщика.
Ахья вернулся в Буруны, где до заключения был секретарем ячейки комсомола. С возвращением Ахья Казгирей приобрел опытного помощника во всех своих начинаниях. Ахья очень интересовался театром, его мечтой было создать в Кабардино-Балкарии первый молодежный театр.
Казгирей посвятил Ахья в свои планы, и Ахья согласился исполнять роль старухи.
Таша не отходил от старшего брата. Не менее радостно встретили его юные товарищи в Шхальмивоко. Радовался каждый, кто встречал Ахья на свободе. Думасара пригласила Ахья жить у них в доме в те дни, когда он приезжает в Шхальмивоко. В старой конюшне Жираслана, приспосабливаемой под театр, стало еще веселее и оживленней.
Но Тину не сразу уговорили сделаться артисткой. Не то чтобы ей это было не интересно. Нет, ей все было очень любопытно, ей очень хотелось называться артисткой, но она видела два, как ей казалось, непреодолимых препятствия: во-первых, этого, конечно, не могла бы одобрить старая княгиня, а пренебрегать мнением княгини Тина не хотела; во-вторых, и эта причина казалась Тине еще более серьезной, как она смеет взять на себя роль дочери и разговаривать на сцене с матерью, когда на самом деле она была сиротой и едва помнила свою несчастную мать, утонувшую в реке.
Тина говорила:
— Это будет неправда. Я буду обманывать людей.
И только лишь после того, как сам Казгирей ласково успокоил девочку и пообещал ей поговорить с княгиней, Тина согласилась.
Тина взялась за изучение роли не менее усердно, чем Ахья. Это было наутро после первого извещения Исхака о сходе, назначенном на пятницу. До представления оставалось два дня. Таша и не пробовал возражать против того, что у него отняли роль. Он был поглощен тем, что видел старшего брата, слышал его голос и мог незаметно держаться за рукав его гимнастерки. Казалось, у мальчика от счастья даже отросло несколько новых волосков. Так шутил Лю.
Судьба Люсаны очень увлекла Тину. Ей стало приятно произносить слово «нана», что по-кабардински значит мама, хотя по пьесе нана была злой и несговорчивой. Тина отлично держалась на сцене, а когда оставалась одна, начинала страстно жалеть Люсану, вернее, самое себя. У нее невольно появлялись слезы.
Тотчас же портрет Тины появился в стенгазете «Папаха Жансоха». Как всегда, зеваки прежде всего набросились на заново вывешенную стенгазету с рисунками Аркашки, начались охи и ахи, все восхищались искусством художника. Тине стало стыдно. Она даже просила Лю снять стенгазету. А тут еще — надо же тому случиться! — у доски со стенгазетой вместе с Думасарой оказалась старая Чача. Несмотря на свои чуть ли не девяносто лет, Чача не могла пожаловаться на плохое зрение, и, конечно, она прежде всего увидела рисунок, изображающий Тину. Ярости старухи не было предела. Как ни старалась урезонить ее Думасара, Чача кричала.
— Когда кабардинцы видели такой позор! Нарисовали человека, да еще женщину! Да еще девочку-сироту по имени Тина, —кричала Чача, как будто никто не знал, как зовут эту девочку. — Кто это собирается продавать девочку, как овцу? Ну, — продолжала рассуждать Чача, — в городе на базаре рисуют овцу на вывеске или быка, но разве у быка есть душа? А кто даст этой нарисованной девочке душу, когда она предстанет перед аллахом?
— Валлаги, Чача, — старалась унять ее Думасара, — это же нарочно, это художник нарисовал, русский мальчик.