Весь этот джакч.Дилогия
Шрифт:
При этом прилагалась фотография. Громила Фолли из смены Мойстарика сделал этот снимок тыщу лет назад на каком-то празднике: я сижу на плечах дяди Ори и машу флажочком. Дядькину физиономию отретушировали, чтобы не пугать людей, а мою нет, и похож я там на малолетнего дебила, спасибо.
Почему статью накропал неведомый Мор Баруту, а, скажем, не старый газетчик господин Эмбре Турс, который знает меня всю жизнь – у нас дома почти рядом? Уж он-то нипочём бы не закончил своё сочинение словами: «Кажется, сам Горный край, как нежный любящий отец, склонился ныне у изголовья страждущего героя»! Он бы мне всё по-соседски припомнил!
Но статья оказалась только разминкой.
Дальше было вот что.
Пришли два санитара из психиатрического отделения и под руководством господина Акратеона переложили меня на каталку. Каталку очень быстро довезли до двери и долго мучились потом на лестнице. Санитары приговаривали, что сто лет уже надо выпросить на шахте пару балок, приварить и не больше не уродоваться, а вот поди ж ты.
Привезли меня в зал для оздоровительных упражнений – потому что он самый большой. В мою честь здесь собрался все госпитальные коновалы, да ещё пригласили коллег из нашей шахтинской больнички – должно быть, для того, чтобы утереть им нос фактом чудесного исцеления.
Кстати, почему я всё-таки оказался именно в госпитале?
Весь разговор шёл на древнеимперском, поскольку докторам положено ругаться между собой именно на нём. Так что от всех этих «сентиси бло» и «анамеро пакуй» у меня голова снова начала отказывать. Меня разоблачили (в смысле – сняли больничную робу), осмотрели всего и общупали, даже пальцы совали в рот, заставляли считать до десяти и следить глазами за молоточком…
Потом наступил черёд моего лечащего врача – дескать, как ему удалось вытащить мальчика из лап смерти. «Тоде боборо» – это и гимназист поймёт.
И вдруг мой Акратеон почему-то перешёл с коновальского языка на обычный и заорал в том смысле, что ему нарочно подсунули «эту отбивную с кровью», чтобы она «подохла из-за столичного неумехи», и, если бы не действительный член упразднённой Имперской Академии Здоровья господин Мор Моорс…
Тут все коновалы враз шарахнулись от рыжего дока, словно он вытащил из кармана противопехотную гранату. И в полном молчании разошлись. Док постоял с несчастным видом и побрёл куда-то – нога за ногу…
Ага, выходит, не полагается поминать в солидном лечебном заведении безумного профессора!
Поминать не полагается, а приглашать, когда сами свой джакч разгрести не могут, очень даже полагается… Интересно в Хонти пляшут – с табуретки не встают…
Я остался в одиночестве лежать на каталке и ждать санитаров. Но санитары, судя по их разговорам, собирались на обед. Меня, кстати, никто с утра не покормил…
Подождал я какое-то время, встал, оделся и пошлёпал назад в палату, благо, дорогу запомнил. Каталку в зале оставил – пусть сначала на лестнице балки приварят, мне торопиться некуда…
У изголовья страждущего героя-2
На обед была унылая молочная лапша.
Потом в госпитале начались часы посещения.
Помня советы рыжего доктора, я забрался в кровать и сделал вид, что слегка помираю.
И пролетел: первым пришёл навестить меня Мойстарик.
Про это долго рассказывать не буду: когда он приходил ко мне в госпиталь, рыдала даже злобная кастелянша – так он переживал. Я сразу вскочил и стал ему демонстрировать, какой я теперь сделался здоровый… Все прутья на кроватной спинке изуродовал!
Мойстарик, его бы воля, круглые сутки надо мной сидел, но у него работа, бригада и брат не в себе.
После его ухода стало так скучно и тоскливо, что начал я выпрямлять прутья и мысленно ругать Князя и Рыбу: где вас демоны давят? Почему не спешите к чудесно воскресшему?
И услышал шаги в коридоре. Твёрдые, решительные, официальные какие-то. Не иначе, следователь. Значит, снова полумёртвого изображаем…
Но в двери нарисовался не кто иной, как Гай Джаканный Болван Тюнрике, из-за которого и заварилась эта каша. Видно, пропустили его на входе без разговоров – он ведь здесь свой…
Значит, продолжаем жалобно стонать. Пусть его совесть помучит… Хотя он же из-за меня под стражу попал! Да и физиономия у Грузовика в ссадинах… Должно быть, признаваться не хотел!
В руках он держал какой-то трогательный узелок – не иначе, принёс передачку болящему сопернику. Узелок он положил на тумбочку при кровати, прокашлялся и сказал:
– Приношу свои глубочайшие извинения, Чак Яррик. Вы были правы, а я неправ. В Акте Чести, каким он сложился, победили вы, и вы вольны в своих действиях по отношению к барышне Лайте Лобату…
– Дело прошлое, – сказал я. – Я уж и забыл, в чём там заморочки. А как же ты теперь с танковым училищем? Обидно, поди…
– Обстоятельства сложились так, – сказал Гай, – что мне, как порядочному человеку, пришлось назвать своей суженой барышню Лерту Чемби…
– Залетела? – обрадовался я.
Гай Тюнрике побагровел – и вынесло его из палаты.
Может, зря я с ним так? Но я ж не со зла, честное слово. По простоте ляпнул.
От нечего делать развязал узелок с гостинцами и понял: воистину зря. Потому что будущий танковый командир принёс болящему сопернику не фрукты-конфеты, а каравай домашнего хлеба со шматом сала, малосольные зеленухи и берестяную фляжку с фермерским свекольным ромом – всё то, что к передаче запрещено. Вот я и говорю – не проверяли его на входе…
М-да. Коряво как-то вышло, сказал давеча капрал Паликар. Надеюсь, уж он-то не осмелится сунуть сюда нос…
От еды и рома я слегка осоловел и совсем было задремал, когда раздался голос Нолу Мирош:
– Хорош! Люди вместо него в ледяные бездны бросаются, а он разлёгся себе!
Это вместо приветствия. Ладно…
– Выпить хочешь?
– А давай, – сказала Рыба. – Дежурство моё в детском отделении кончилось, я свободна. Чаки, ты не думай – я все эти дни рядом была на всякий случай, то и дело заходила проведать…