Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Германия?
— Ты учти, Алмазов, — сказал спокойнее Вревский, — мы — мирный бронепоезд, стоим на запасном пути. И экономика у нас мирная. Так что влезать в долгую позиционную войну не имеем права перед нашим народом. Один удар, второй удар… так, чтобы пролетариат Запада, видя силу наших войск, поднялся против империализма. А ведь ждет нас пролетариат… ждут наши братья.
Алмазов кивнул.
— Чего киваешь? Не согласен?
— Наоборот. Именно для этой цели мы жертвуем своим трудом и здоровьем.
Шеф военной разведки адмирал Канарис и Шелленберг приятельствовали настолько, насколько это было допустимо на вершине власти в Берлине. В тот четверг они сговорились покататься верхом в Трептов-парке, но погода выдалась отвратительная, налетел косой дождь со снегом, что редко бывает в мартовском Берлине; впрочем, в ту весну все перепуталось, и, как заметил адмирал, даже забывчивые старожилы такого не помнили.
Чтобы не отказываться от намеченного свидания — ведь верховая езда была лишь предлогом для встречи, хоть и подчеркивала склонность руководителей военной и эсэсовской разведок друг к другу и противостояние их партийным провинциальным неучам, — они решили съездить на ленч в ресторанчик на берегу Зеддинзее.
Так как господа не готовились к ленчу заранее, они позволили себе явиться в ресторан в костюмах для верховой езды, тем более что «Ментона» была местом уединенным, спокойным, лишних там не бывало.
— Одна из причин, почему Мюллер не выносит вас, Вальтер, — сказал Канарис, осторожно пробуя белое вино, — это его собственный комплекс неполноценности.
— Ему не пришлось учиться в школе, — улыбнулся Шелленберг.
Канарис подумал, как тот чертовски молод, элегантен и притом незаметен, как внимательно он умеет слушать. «Я, старая боевая лошадь, готов и хочу попасться на эту удочку, даже зная отлично, что он продаст меня Гейдриху, сегодня же вечером изложив во всех подробностях нашу беседу, ведь он боится, не установил ли Гейдрих подслушивающего микрофона под этим столиком».
— Я бы тоже предпочел сейчас ехать верхом, — сказал Канарис. — В лошадь трудно воткнуть микрофон.
— Случилось что-нибудь серьезное? — спросил молодой шеф внешней разведки СС.
— Каждый день случается что-нибудь серьезное.
Канарис отпил из высокого бокала. Вино было хорошее, французское. Преимущества мира с Францией заключались в том, что такое хорошее вино доставалось лишь достойным людям. Если оно станет трофеем, его будут пить фельдфебели.
— Гейдриха решено осчастливить Богемией, — сказал Шелленберг. — Но он не оставит своего поста здесь.
Он чувствовал, что Канарис намерен сообщить нечто важное, но, не имея привычки делать подарки, прикидывает, что может получить взамен.
— Я намерен направить записку Гиммлеру, — сказал Шелленберг. — Я убежден, что ваши источники резко занижают военный потенциал Советов. В частности, вы с презрением пишете об их новых танках. Это хорошие танки.
— Может быть, — слишком легко согласился Канарис. — Я как раз думал о Советах. Что особенного сообщают ваши агенты?
— Особенного? Я бы сказал, там царит затишье.
— Политическое?
— Да. Готовятся перемены в Государственной безопасности.
— Я и без вас, Вальтер, знаю, что Ежов дышит на ладан, а Сталин готов кинуть его на съедение волкам Берии. Но не странно ли, что он все еще держится? А подобные доклады и предсказания мы получаем с начала тридцать восьмого года.
— Сталин непредсказуем. Он — политический гений.
— Осторожнее, Вальтер. Политический гений в современном мире только один. Второму нет места.
Шелленберг по-юношески смешался — тонкая кожа щек зарделась.
— Я не имел в виду фюрера, — сказал он. — Это несоизмеримые величины.
— Разумеется. Тогда скажите мне, коллега, что вы слышали о русском Институте полярных исследований? Или, короче, Полярном институте?
— В первый раз слышу, — сказал Шелленберг.
— Один из моих агентов, — сказал Канарис, — был заключенным в лагере, на Полярном Урале. В исключительных случаях мы идем на это — малый срок, уголовное преступление, ничего политического.
— Вы счастливый человек, адмирал, — сказал Шелленберг. — Я был бы счастлив иметь агентов, готовых идти в сталинский концлагерь.
— Он возвратился.
— И что же? — насторожился Шелленберг. — Ежов открыл еще три лагеря? Или расстреляли еще сто тысяч кулаков?
— Всего один лагерь. И называется он Полярный институт.
— В Ленинграде есть Арктический институт или что-то в этом роде.
— Институт, о котором я говорю, существует уже пять или шесть лет. Представьте себе, Вальтер, в тундре, поблизости от Ледовитого океана, воздвигнуты здания научных корпусов, складов, туда подведена железная дорога.
— Одноколейная линия проходит вдоль всего Урала.
— Не перебивайте меня, Шелленберг. Дело, о котором я говорю, настолько важно, что вам стоит выслушать меня без улыбок.
Принесли мясо. Пришлось замолчать. Шелленберг был встревожен. И не столько тем, что в тундре у Советов оказался какой-то завод или склад — не первый и не последний. И чем дальше они запрятаны в тундру, тем меньшее влияние они смогут оказать на будущий конфликт. Шелленберга больше интересовали склады и заводы у западной границы России. Хотя он не был настолько наивен, чтобы игнорировать неизвестное и тайное строительство в зоне вечной мерзлоты.
— Вы давно знаете об этом? — спросил Шелленберг. И в вопросе уже содержался упрек военной разведке, которая, как всегда, утаивала важную информацию от партии.
— Я потерял не одного агента, стараясь добраться до этого института.
— Значит, вы знали давно.
— Я не знал. Я имел основания подозревать. Уже два года меня смущает это строительство.
— Если бы вы поделились со мной раньше, мы бы объединили усилия и давно туда добрались.
— Вы сами проговорились, коллега, что у вас нет агентов, готовых отправиться в большевистский лагерь.