Весь Кир Булычев в одном томе

Булычев Кир

Шавло добыл для прогулок в «обезьяннике» двадцать тулупов. Хорошие были тулупы, настоящие, длинные. Так что гулять выходили партиями по двадцать человек.

В тот день Юрий Борисович Румер, великий математик и физик, дождался из Москвы новых целых очков — исполнилась мечта, которую он пронес через Мариинские лагеря. Румер стал выпрашивать подзорную трубу у членкора Некрасовского, который сам сделал ее в лаборатории, угробив на это списанный микроскоп. Но тот уже обещал ее Рухадзе, тому самому, которого так звал к себе Резерфорд. Рухадзе был великодушен, и Румер первым стал смотреть на полигон.

— Наш водит начальство, — неуважительно сказал Румер. Его длинные черные волосы выбивались из-под ушанки. — Идет торговля великими идеями.

— Нашими идеями! — крикнул Козлов, ненавидевший Матю, ибо не без оснований полагал, что его арестовали и посадили сюда исключительно потому, что Мате позарез нужны были высокого класса разработчики. Взяли его через два дня после свадьбы.

— Разговорчики! — прикрикнул тягач, стоявший у входа в «обезьянник».

— Рожи все новые. Значит, старых — тю-тю, — сказал Некрасовский.

— Может, по случаю прихода к власти масла выдадут. Желтого такого. Слышал? Его из коров делают, — сказал Козлов.

На крышу поднялся Баттини. Он по доброй воле приехал из Италии, чтобы помочь строить справедливое общество. Матя ею вытащил из смертельного Курдалага — полгода не слезал с Алмазова, твердил, что без этого итальянца бомбы не будет. Баттини шел с тягачом, или дядей. Обычно дяди — сопровождающие и следящие за каждым шагом офицеры НКВД — ходили за учеными в шараге лишь на испытаниях или когда работа требовала общения с вольными. Но за некоторыми, например за Баттини, дядя ходил всегда.

— Господа, — сказал Баттини, который за шесть лет скитаний но лагерям потерял глаз, зато неплохо выучил русский язык. — Есть секретные известия. Установлен окончательный срок: девушка Мария должна лишиться невинности четвертого или пятого апреля текущего года.

— Молчать! — закричал дядя. По тишине, наступившей на крыше, он понял, что его итальяшка выдал какую-то секретную информацию, за что он, лейтенант Пустовойт, может пострадать.

* * *

Матя Шавло показал Вревскому направо — там виднелся прямой проход между строящимися домами — наружу, в поле, к длинным фермам и теплицам, пока еще не застекленным, да и мало было надежды на то, что стекло успеют сюда завезти.

Вревский почему-то поднял голову и увидел, что молодой изможденный зэк в разорванном и кое-как зашитом ватнике и в ушанке с оторванным ухом, словно у драчливого пса, ввязавшегося в драку, замер, глядя на него с лесов. К спине зэка была прикреплена доска с грузом кирпичей. Веревочные лямки были завязаны на груди.

Лицо зэка было знакомо.

Ничего в том не было удивительного. И до революции, и в революцию, и после нее Вревский встречал тысячи людей, и сотни имели основания смотреть на него злобно.

Вревский обладал отличной зрительной памятью. Но зэк был грязен, голоден, обморожен. И узнать его было очень трудно — надо было услышать его голос.

Вревский не стал останавливаться, хотя сердце его кольнула тревога. Надо бы сказать адъютанту, чтобы выяснил, кто этот зэк. Вревский даже приостановился, чтобы отдать распоряжение, и посмотрел назад и наверх. Но зэка уже не было. Ушел.

— И как ваше впечатление? — спросил Алмазов.

— Сейчас вернемся, и вы мне все расскажете, — сказал Вревский.

Они вышли к «парашютной» вышке, на вершине которой и уляжется «Маша». Это произойдет за день до испытаний.

Там Шавло объяснил, каким образом будет взорвана бомба. Потом все сели в поджидавшие аэросани.

* * *

Андрей Берестов смотрел на то, как Вревский садится в сани, с верхнего яруса лесов, теперь уже невидимый бывшему следователю. Наверное, ему повезло, что Вревский его не узнал. Узнавши, не оставил бы в живых. Вряд ли ему нужны свидетели его дореволюционной следовательской деятельности. Генералы НКВД должны быть выходцами из народа. И хоть в секретном деле Вревского лежала его подлинная биография, никто, кроме тех, кто держал его на поводке, не подозревал, что этот каменный большевик начинал в Симферополе как царский следователь. И если на пути Вревского попадался кто-то из старой жизни, он был обречен.

Чекисты расстались с Шавло у ворот в колючей проволоке. За ними был пустырь, за пустырем шарага. Вревский полагал, что Алмазов отвезет профессора обратно. Ведь тот оказался здесь не по своей воле. Но Алмазов молчал. Шавло тоже был удивлен, но просить не стал. Уже совсем стемнело, и прожектора и фонари разбрасывали вокруг неровный, неверный и нервный свет.

От небольшой группы чекистов, что стояли у ворот и ждали начальство, по знаку Алмазова отделился командир в романовском полушубке.

— Проводишь, — приказал Алмазов.

Шавло поежился. На нем было иностранное поношенное демисезонное пальто. Видно, купил когда-то в своей Италии и не думал, что оно окажется последним. Впрочем — Вревский мотнул головой, изгоняя неприятную мысль, — почему же последнее? Мы еще войдем в этот самый Рим и возьмем у них все, что понадобится победившему пролетариату. Вревский уже привык мыслить штампами — так безопаснее.

Шавло не стал прощаться.

Это была маленькая демонстрация. Он быстро пошел через неровное снежное поле, по которому мела поземка. Чекист потопал сзади.

Вревский посмотрел на Алмазова. Тот пожал плечами и сказал:

— Черт с ним, все они такие. Сколько волка ни корми…

…Шагая по снегу, проваливаясь в покрытые тонким ледком лужи на разбитой дороге, Шавло проклинал Алмазова и всю эту чертову власть, которая так обманула его, проклинал себя, который ей так легко доверился, а может, слишком испугался. Ну ничего, не сегодня-завтра он взорвет бомбу. И тогда Алмазов — именно Алмазов из всех людей на свете — окажется его наградой. Он так и скажет: «Я не хочу никакой награды, я хочу голову Алмазова…»