Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Надо спешить, спешить… еще столько работы осталось. А в любой момент кто-то может появиться. Ну хотя бы на соседней даче. Они, правда, не приезжали уже недели две, но чем черт не шутит… Он побежал в сарай, отыскал там в куче хлама лом, а топора не было. И лопаты не было. Вспомнил, что лопата стоит у дома. Бросил лом у колодца, поспешил к дому, лопата стояла, прислоненная к стене. А топор? Топор в комнате. Он вернулся в дом, часто дыша и не имея времени перевести дух, у дверей поднял с пола топор, еще раз огляделся — увидел на столе шкатулку с ее письмами и всякими бумажками, подхватил ее, побежал обратно, от двери кинул взгляд в комнату, будто уже не смог бы вернуться сюда вновь, — на стуле лежала ее шляпа, круглая, без полей, она носила ее набекрень, вернулся, взял и шляпу.
Он расшатывал, разваливал ломом бревна, бревна сруба были старыми, кое-где подгнили, но держались крепко, скрип стоял на весь поселок, наконец одно бревно поддалось, отвалилось в сторону, он выпрямился, и тут его кто-то спросил, совсем рядом:
— Помочь, может, хозяин?
— Что? — И сразу наступило спокойствие. Все погибло. Он ждал этого голоса. Лучше было поджечь дачу и бежать — бежать без оглядки.
Он заставил себя обернуться.
У забора, облокотившись на низкий штакетник, стоял молодой мужчина в ватнике поверх гимнастерки, на гимнастерке видны две полоски за ранения. А на дороге — удивительно, неужели он мог этого не услышать, — «студебеккер».
Он с трудом заставил себя заговорить.
— Не надо, — сказал он. — Я сам…
— А чего трудишься?
— Колодец, — сказал он. — Видите, колодец совсем старый. Воды нет. Я здесь огород сделаю.
— Огород?
Место для огорода неподходящее, с первого взгляда видно.
— Я выкорчую, — сказал он, — выкорчую, понимаете?
— Дело твое, а то бы я за червонец тебе это все быстро организовал, — сказал демобилизованный. — Не хочешь?
— Спасибо, не надо, спасибо.
— Ну как знаешь. А ты мне тогда скажи, как мне на Пушкино выехать?
— На Пушкино?
Он положил на землю лом и пошел к забору, стараясь закрыть собой колодец, хотя в колодец заглянуть от забора было нельзя — все-таки метров пятнадцать.
— Через, километр, — сказал он и откашлялся, — будет поворот направо…
Шофер слушал его, кивал, а сам смотрел почему-то ему через плечо, на колодец. «Что я там забыл? Что он там видит?»
— Смотри, — сказал шофер, — твоя баба шляпу и шкатулку забыла. Дождем промочит.
— Это старые, ненужные, я выброшу, — сказал он быстро, не оборачиваясь.
— Может, мне тогда дашь, а?
— Нет, — сказал он быстро. — Нельзя.
— Я заплачу. — Нет!
— Даты не психуй, — сказал шофер. — Не хочешь — не надо. Подавись своим добром.
И пошел к «студебеккеру», забрался в кабину, дал газ: «студебеккер», покачиваясь, как корабль, поплыл с ревом по проселочной дороге. Как же он мог не услышать, что подъехала машина?..
Он побежал к колодцу и первым делом кинул туда шляпу и шкатулку с бумагами. Тут же испугался, не остался ли в шкатулке паспорт жены. Поэтому, прежде чем продолжить разрушение колодца, он сбегал домой, убедился, что паспорт там, спрятан, только потом вернулся к колодцу, разрушил его, скинул бревна вниз и начал рыть яму неподалеку, чтобы засыпать колодец. Сровнять с землей.
Глава 2
В дверь позвонили.
Зоя Платоновна в этот момент сидела на полу, разложив перед собой фотоальбомы — и с черно-белыми, еще фэдовскими фотографиями, и с цветными, кодаковскими, новыми. Все же черно-белые были милей сердцу и неким парадоксальным образом многозначнее и ярче воскрешали время. Рядом на полу лежали журналы — кое-где в них поблескивали те же фотографии, что и в альбомах, некогда совершившие нехитрое путешествие в издательскую типографию.
Было девять вечера, середина сентября, дома никого — дочь с зятем в Турции. Зоя Платоновна крикнула:
— Сейчас.
Хотя знала, что за дверью не услышат.
Коротко вздохнув, все же захлопнула альбомы и, быстро метнув их в ящик шкафа, пошла открывать.
За дверью оказалась маленького роста смуглая бабушка в черном с красными цветами платке, с большой голубой сумкой «Reebok» через плечо и с чемоданом в руке.
— Долго не открываешь, — сказала бабушка сердито. — Что ж, я всю ночь на лестнице стоять буду?
— Вам кого? — спросила Зоя Платоновна, приглядываясь к гостье в тусклом свете лестничной площадки.
— Погодите, — сказала бабка. — Проверим. Ты только меня на лестнице не держи, в дом пригласи, окажи уважение пожилому человеку. Я тебя не съем, не обворую, у меня паспорт есть…
Зое Платоновне ничего не оставалось, как послушно отступить в коридор.
Бабушка не спеша развязала платок, сбросила его на плечи и сказала:
— Жарко у тебя, топют, что ли?
— Затопили. — Зоя Платоновна вдруг почувствовала себя виноватой за то, что затопили раньше времени.
— А фортку чего не открываешь? — спросила бабушка. — У тебя микробы размножаются.
Пока Зоя послушно открывала форточку, бабка поставила па стул сумку, прислонила к стулу чемодан, прошла в комнату, уселась за стол, вытащила из складок плаща бумажник из кожи под крокодила, а из него — листок. Долго искала очки, а Зоя Платоновна стояла над ней и думала, что, если надо будет поить бабушку чаем, а все идет к этому, то печенья почти не осталось, и надо открывать последнюю банку малинового варенья. Сейчас бабушка зачитает листок, И из него обнаружится, что она — отдаленная, но некогда любимая родственница бывшего мужа Зои Платоновны. И решила навеки здесь поселиться.
— Точно, — изрекла наконец бабушка. — Я своей памяти уже не доверяю, все записываю, хотя в этой квартире бывала.
— А я вас не помню, — посмела начать сопротивление Зоя Платоновна.
— Куда тебе, — согласилась бабушка. — Это улица Песочная?
— А что?
— Ты отвечай, отвечай, не задумывайся.
— Песочная.
— Дом сорок два, квартира двадцать?
— Правильно. — Надежда на то, что бабушка ошиблась квартирой, испарилась.
— Тогда ты мне скажи, — бабушка вперила взгляд уменьшенных сильными линзами выцветших глаз в лицо Зое, — ты мне скажи, что Вера?