Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Тетя Соня, которая проработала в домоуправлении всю жизнь, нашлась на лавочке у третьего подъезда. Делать тете Соне было нечего, а память у нее была уникальная, если бы не жизненные обстоятельства, быть бы ей математическим академиком.
Зоя Платоновна подсела к ней, знаком велела сделать то же бабе Любе и тут же напустила приезжую бабушку на местную. Сама только слушала. Со стороны, наверное, выглядело это идиллически: две бабушки и женщина средних лет сидят на лавочке, поглядывают на детишек, которые резвятся неподалеку. В самом же деле шло расследование давнишней тайны — исчезновения семьи Спесивцевых, в первую очередь гражданки Спесивцевой (предположительно, в пятидесятые годы).
И, разумеется, тетя Соня все вспомнила.
— Знаю, — сказала она. — Уехали.
— Вы уверены в этом? — спросила Зоя Платоновна.
— Как в твоем, Зоя, существовании, — сказала тетя Соня. — Мне надо только глаза закрыть, как книжку перелистать, и я вижу картинку.
— Ну и как? — спросила баба Люба. — Как тебе моя сестра?
— Сейчас-то она, наверное, женщина пожилая, — сказала Соня. — Преклонных лет. А тогда была видная баба.
— Настоящая красавица, — сказала бабушка Люба. — Я на нее совсем не похожа.
— Нет, ты непохожая, — согласилась тетя Соня. — Ты мелкая будешь и смуглая кожей. Нет, совсем непохожая. Та лучше была.
— Значит, уехали? — спросила Зоя Платоновна. — Но куда, когда?..
— Знаю! Как же не знать. Он ко мне с паспортами пришел. Я как раз закрываться хотела, домой спешила, осенью это было, дай бог памяти, думаю, что в сорок восьмом. Как раз реформа где-то рядом была. Вот, говорит, уезжаем на юг, в теплые края, надо, говорит, для моей Верочки теплый воздух, а то у нее легкие слабые. Как сейчас помню — странно это было.
— Что странно? — спросила Зоя Платоновна.
— Я бы и не запомнила. Даже с моей памятью. Мало ли кто уезжает и приезжает — у нас десять домов, а сейчас и еще больше. И прожили они не то чтобы долго. Года два-три, не больше. Я ее замечала за красоту, а его и не замечала, а когда с паспортами пришел выписываться, я вгляделась, потому что странно мне стало, чего такой колобок такую кралю охмурил.
— Вот я ей и говорила, — вставила бабушка Люба, — чего ты в нем нашла? А она мне: убежала бы, да не пускает. Он меня живой не выпустит.
— А впечатления не производил, — ответила тетя Соня. — Впечатление производил мирное, бухгалтерское, у нас такой бухгалтер раньше был, Иван Иванович, не помнишь, Зоя? Да нет, куда тебе — ты у нас только шестой год живешь. Но я тогда к нему пригляделась — думаю, вот бывает любовь, воистину, что козла полюбишь. И вроде он не так чтобы богатый или жулик. Не производил впечатления.
— Нет, не производил, — сказала бабушка Люба. — Но по сравнению с нашей жизнью очень даже не бедный. Я когда рассказывала, некоторые Верке очень завидовали.
— Я бы не завидовала…
— Так что же вам странным показалось? — спросила снова Зоя Платоновна.
— Еще бы не странное — кто же из Москвы добровольно в сорок восьмом уезжал — квартиру отдавал, все бросал и уезжал?
— Так он не поменялся?
— Нет, сказал мне, что уезжает климат искать для своей супруги. Там, говорит, найдет, что купить. Дачу, говорит, продал. Дача у него была, понимаешь? Под Москвой. Продал он ее, а квартиру просто отдал. Выписался и пошел куда глаза глядят.
— А ее вы не видали? — спросила Зоя Платоновна.
— Ее не видала. Может, она раньше уехала. Он — как вещи на машину загрузил, ночью грузился, немного вещей было, я что-то у окна стояла, воздухом дышала, вот и увидала.
Зоя Платоновна подумала, что стояла тетя Соня у окна не случайно. Ее и тогда грызло любопытство.
— Он один уезжал?
— Говорю же, наверное, она раньше его уехала. А может, он мне сам так сказал, что она раньше уехала, не помню я…
— И не сказал, в какой город? Ведь если вещи вывозил в машине, вернее всего уже знал, куда едет.
— Может, и сказал… может, и сказал.
Но тетя Соня не вспомнила, в какой город уехали Спесивцевы.
Когда они с бабушкой Любой вернулись домой, Зоя Платоновна хотела было продолжать поиски — она любила сам процесс поисков, будь то забытая цитата или старинное преступление, вычитанное у историка Соловьева, она любила ясность, а ясность подразумевает результат поисков.
Но бабушка Люба вдруг скисла.
— Нет ее, — сказала она твердо. — Сердце мое уверено, что нету. Умерла. Или он ее загубил, или сама умерла. Только никогда у нее не было такого со здоровьем, чтобы на юг уехать. Неужели за год, как я ее не видела… бывает?
— Бывает, — возразила Зоя Платоновна. — Все-таки мы можем обратиться в милицию, там же есть бюро по розыску.
— Нет, — сказала бабушка Люба твердо. — Если она живая, то должна мне написать — я-то свой адрес не меняла. Не написала, значит, нет ее. Или не хочет. Так что я домой поехала. Спасибо за все, Зоя, буду ждать. Приедешь? У нас молочко хорошее, как сливки. Грибочки, земляника… Хотя в остальном, после всяких поганых реформ, у нас уже нет прежней сытости.
И бабушка Люба уехала, оставив Зою Платоновну в неприятном ощущении недоделанного дела, повисшей тайны, которая, может, и не тайна вовсе.
А дня через два встретилась на улице тетя Соня и сказала:
— В Ялту они уехали. Так он и сказал, в Ялту. Только, может, соврал.
— Спасибо, — сказала Зоя Платоновна. — А та бабушка уже уехала.
— Ты ей напиши.
Зоя Платоновна написала, но ответа не получила.
Глава 3
В Ялте Зоя Платоновна оказалась следующей весной, в конце апреля. Не хотела ехать, была занята, да и какое ей дело до того, что редактору понадобились позарез фотографии с новыми крымскими видами — землянками аборигенов, сдавших на лето квартиры приезжим, а заодно и с видами коттеджей новых вельмож «Незалежной»? Нет, уговорили, воспользовались добротой и податливостью. И ее собственным желанием еще разок поглядеть, как цветут глицинии на крутых улочках, как утренние прохладные облака сползают с Ай-Петри, ее воспоминанием молодости о горячем шепоте, который доносится со скамеек под платанами.