Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Глущенко поддержал Игоря и сказал, что он за равноправие женщин. И Игорь был за равноправие женщин. Он всегда гордился, что его мама работает, а не прозябает в домашнем хозяйстве.
Сначала они еще раз осмотрели меч.
— Ценная штука, — сказал Евгений. — Настоящий бирманский меч. Видишь, здесь на клинке даже надпись по-бирмански вырезана. Вот только я бирманский мало знаю. То, что меч мог попасть в Устюг недавно, исключается?
— Исключается, — сказал Игорь.
— Ладно, отложим его пока и займемся письмами.
Евгений вложил меч обратно в серебряные ножны и отодвинул в сторону.
Из целлофана Глущенко извлек конверт. Конверт был серый и совсем не старый. Внутри его лежал еще один конверт и страничка из какой-то книги или журнала. И маленький конверт, и страничка были желтоватые, очень древние, и Евгений положил их перед собой на столе и стал рассматривать.
— Ну, с чего начнем? — спросил он.
— С письма, — сказал Игорь.
— С вырезки, — сказала мама.
Евгений взял вырезку. Это был узкий листок старой серой бумаги, рыхлой и мягкой, такой, что буквы глубоко впечатались в нее. Один абзац был подчеркнут сбоку порыжевшими от времени чернилами. «Сие обо мне», — было написано на полях. Евгений прочел отчеркнутое место:
— «Волны поднимались, как горы, фрегат то возносился на вершины их, то бросаем был в изрытые водяные пропасти. Было темно и пасмурно, и ливень обнял наш шлюп каким-то страшным хаосом. Присоедините к этому свист ветра в снастях, скрип перегородок в шлюпе, бросаемом с боку на бок, пушечные выстрелы и фейерверочный огонь, ярко освещающий мрак в бурю, и вы будете иметь только бледную копию всех ужасов этой ночи! Когда с хребта волны шлюп падал вниз, казалось, что мы находимся при подошве высочайшей водяной горы. Сильнейший вихрь рвал верхи валов и разносил брызги дождевою пылью по воздуху. В эту ужасную ночь мы потеряли одного из лучших наших канониров, Ивана Исаева, которого смыло волною за борт. Я особенно жалел об этой прискорбной потере, ибо привязался к молодому вологжанину, обладавшему живым умом и любознательностью…» Вот и все, — сказал Евгений Александрович.
— А дальше?
— Дальше еще несколько слов. Они не отчеркнуты. «Восьмого августа мы вернулись в Батавию и оттуда взяли курс на юг. Не очень приятно предпринимать и обыкновенное плавание с течью, а нам предстояло идти на таком судне…»
— Но откуда это? — спросила мама. — Ведь фамилия-то наша.
— Больше того, — сказал Евгений, вертя в руках страницу. — Это, очевидно, тот самый Исаев, которому и принадлежал меч.
— Ясное дело, — сказал Игорь. — Значит, он был канониром? И упал в море?
— Да, артиллеристом.
— А на картинке у старика он с мечом стоит у пушек, — сказал Игорь.
— Не спеши с выводами, — сказал Евгений. — У нас есть еще одно письмо.
— А что это мог быть за корабль? — спросила мама. — Они собирались в какое-то трудное плавание.
— Письмо без марки, — сказал Игорь.
— Тогда марок еще не было, — ответил Евгений Александрович. — Ты же филателист, должен знать.
— Не знаю, — сознался Игорь. — У меня марки в основном современные, космические или спортивные.
Глущенко вынул из конверта сложенный лист бумаги. Лист был весь исписан мелким красивым почерком с нажимом. Игорь сразу представил себе, как скрипит гусиное перо, выводя букву за буквой, а на столе стоит большая свеча в медном подсвечнике.
Евгений медленно читал про себя, даже губами шевелил. Видно, он не мог сразу разобрать старинный почерк.
— Ну! — торопил его Игорь. — Про что там?
— Сначала говорится, что пишет это письмо писарь флотского экипажа, потому что сам Иван лежит в госпитале на излечении.
— Да нет, вы не пересказывайте, а читайте, — сказала мама. — Ведь интересно.
— Ну вот. «…Кланяется вам, папаша и мамаша, ваш пропавший сын Иван, которого вы уж, наверно, похоронили и отпели. Шестой год, как не было меня дома, а судьба носила меня по дальним морям и странам, и такого я насмотрелся, что мало кому на роду написано. Упал я за борт в бурю в Индийском океане, и носило меня, грешного, по морю три дня и три ночи, пока не выбросило, слава Господу, на берег бурманский. Выходили меня добрые тамошние рыбаки, и попал я потом в ихнюю столицу, где определили меня в канониры, как я и был на нашем корабле. Прожил я в той Бурме три года, и приходилось мне и на войне быть, и в бедах горевать. Забрали меня после большой войны в плен англичане, но вернулся я в конце концов в Санкт-Петербург, откуда из гошпиталя и пишу вам. Вскорости обещали меня отпустить и списать вчистую, как есть у меня слабое здоровье. Так что ждите к весне в Устюге…» Дальше идут приветы и поклоны, — сказал Евгений. — И подпись: «Остаюсь ваш нещастный сын Иван».
— И все? — спросил Игорь.
— А разве мало?
— Но ведь он не пишет, что меч ему подарил Бандула.
— Зато мы знаем теперь, что он был в Бирме, воевал с англичанами и это могло случиться только во время первой англо-бирманской войны, в тысяча восемьсот двадцать четвертом году. К тому же времени относятся и письмо, и страница из книги. Почти наверняка человек, изображенный на картине у твоего старика, и есть твой предок, матрос Исаев.
— А что с ним дальше было? На каком корабле он плыл? Почему он попал в плен к англичанам?
— Я знаю столько же, сколько ты, Игорь, — сказал Евгений.
— Тайна осталась тайной, — заметила мама. — Хотите кокосового соку, искатели? Я его еще вчера в холодильник поставила.
— Хотим, — сказал Глущенко.
— Ну ладно, я пошла, а вы вырабатывайте программу действий, — сказала мама.
— Чего же вырабатывать? — задумался вслух Евгений. — У тебя, Игорь, есть ценные мысли?
— Нет, — признался Игорь.
— А у меня уже одна появилась. Надо написать в Ленинград.
— Почему в Ленинград?
— Живет там у меня один приятель, историк и, кстати, очень любознательный человек. Я его попрошу покопаться в Морском архиве. Пусть узнает, какой русский корабль мог оказаться в тысяча восемьсот двадцать первом — двадцать втором годах в Индийском океане. Это первое.
— А вдруг там было много русских кораблей?
— Вряд ли. Когда приятель узнает, что это был за корабль…
— А вдруг это был не русский корабль? Вдруг Исаев служил на английском корабле?