Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Рыженькая, возьми котлеты.
Надя вскочила и побежала за котлетами, а я поглядел ей вслед, потому что удивился словам подавальщицы. И в самом деле увидел, что у Нади темно-рыжие волосы, густые и непослушные, собранные на затылке резинкой. А когда Надя вернулась с тарелками и поставила их на стол, сказав мне: «Пожалуйста, кушайте», я пригляделся к ней. У нее была очень белая кожа в веснушках и зеленые глаза.
Надя почувствовала мой взгляд, и, видно, он показался ей строгим.
— Я сейчас, — сказала она. — Я уже наелась.
— Не спеши, — сказал я. — Ты в каком классе?
— В четвертом.
— А почему ты не в лагере?
— А у нас городской лагерь при школе. Виктория пришла и стала отбирать для массовки. Сначала только десять человек отобрала, а потом все начали кричать, что нечестно, и она всех взяла. Мы вчера снимались, а сегодня Виктория сказала, что щенок нужен. Она мне сказала, я сама не напрашивалась.
Я постарался вспомнить, в какой сцене нужны были дети, много детей. И не вспомнил.
— А что вы вчера играли? — спросил я.
— Мы кросс по улице бежали, а Лаврентьев за нами. Знаете Лаврентьева?
Лаврентьев был старым актером, всю жизнь игравшим эпизоды, из тех актеров, лица которых известны любому — фамилия почти никому.
— Тебе интересно было?
— Очень, — сказала Надя. — А сегодня неинтересно.
— Но ведь ты можешь смотреть, как снимаются другие.
— Один дубль интересно, а они по три дубля снимают. И солнца ждут.
Как быстро, подумал я, эти малыши впитывают кинолексикон. Слова «дубль», «массовка» звучали естественно, как «щенок».
— Можно, я ему кусок котлеты дам? — спросила Надя.
Я разрешил. Она тихонько сунула половину котлеты под стол, и щенок выхватил ее из пальцев Нади и принялся чавкать.
— Потише ты! — сказала ему Надя. — Нас выгонят.
— Компот будете брать? — спросила подавальщица.
Когда Надя подошла к ней за стаканами, подавальщица сказала:
— Собак у нас кормить нельзя.
— Я больше не буду, — сказала Надя.
— Ты хорошо учишься? — спросил я.
Надя удивилась вопросу. Хоть он был и стандартен в разговорах со взрослыми, от меня она его, видно, не ждала.
— Когда как, — сказала она.
Я поймал себя на том, что стараюсь вспомнить, что еще надо спрашивать в светском разговоре с незнакомым ребенком. Надя глядела на дверь. Я понимал, что она терпит сидение в столовой, хотя компот уже выпит, потому что я взрослый, который ее накормил и накормил щенка. Но со мной ей неинтересно. И наше общение, таким образом, зашло в тупик.
К счастью, в солнечном прямоугольнике открытой двери возник округлый силуэт Виктории.
— Я так и знала, — сказала она. — Кинозвезду похитили. Простите, автор, Надю ждут.
— Спасибо, — сказала Надя и быстро поднялась со стула. Сделала шаг к Виктории, и я физически ощутил овладевшее ею облегчение. Но, сделав шаг к Виктории, Надя вспомнила, вернулась к столу собрать посуду. Виктория ждала в дверях.
— Ничего, — сказал я. — Я отнесу. Иди.
— Пускай приучается, — сказала Виктория. — Успеем.
Мы с Надей отнесли грязную посуду на мойку. Надя кивнула мне и убежала. Я пошел следом. Я не спешил. Почему-то мне неловко было оттого, что Виктория застала нас в столовой. С какой стати московскому писателю кормить обедом девочку из массовки?
Я уселся на траву в сторонке, за камерой, чтобы режиссер меня не видел. Потому что, увидев меня, он обязательно стал бы спрашивать моих советов. Эти советы были ему не нужны, да и давать их — подрывать и без того хлипкий авторитет Розинского. Но ему казалось, что если он пригласил на съемки автора, то вежливость требует, чтобы автор не чувствовал себя покинутым.
«Жигуленок» раза четыре проехал мимо лужайки, и каждый раз Надя деловито махала «жигуленку», а щенок, словно заучив роль, вскакивал и лаял на машину.
Заходящее солнце создавало медный ореол вокруг Надиной головы. Она потеряла резинку и часто выпячивала нижнюю губу и дула вверх, чтобы отогнать с лица прядь волос.
Потом Розинский крикнул: «Стоп!» — и начал совещаться с оператором. Я потерял Надю из виду, а ко мне подошел знакомый актер, который начал патетически жаловаться на режиссера, потому что Розинский вызвал его с утра на площадку, но до сих пор так и не снял.
Я удивился, когда увидел Надю совсем рядом. Она держала щенка на руках и явно ждала меня.
— Ты что? — спросил я.
— Моя мама пришла, — сказала она. — Хотите поглядеть?
Несколько женщин стояли возле складного столика у сходней. За столиком сидел администратор и оплачивал талоны массовки.
Надя угадала мое желание. Мне хотелось поглядеть на ее мать, потому что я надеялся в матери увидеть Надю, какой она станет лет через двадцать.
Я долго не мог угадать ее мать среди женщин. Она оказалась сухонькой чернявой женщиной лет тридцати с узким капризным лицом. Надя поняла мое разочарование, сказала, как всегда, рассудительно:
— Я на отца похожа. Он от нас ушел.
Надина мать спорила о чем-то с администратором.
— У нас с деньгами несладко, — сказала Надя. — Отец совсем не присылает. А мать санитаркой в больнице.
И, увидев, что мать считает деньги, Надя пошла к ней, не попрощавшись со мной, потому что больше нам не о чем было разговаривать.
На следующий день я не выспался. Сначала в номер к Розинскому пришли оператор и звукооператор, и мы ужинали. Жена Розинского наварила картошки. Пришел тот актер, который жаловался на простой, принес копченого леща, которого ему подарили поклонники из воинской части. В буфете было только шампанское. Мы разговаривали бестолково, долго, я затруднился бы вспомнить, о чем. Вернее всего, об экстрасенсах, плохом климате, лесных пожарах, рыбалке, интригах на студии, машинах, акселерации, катастрофах, футболе. А может быть, о летающих тарелочках, плохих комедиях, землетрясениях, ценах на помидоры, хоккее.