Весь невидимый нам свет

Дорр Энтони

— Мылься сколько хочешь, — говорит он. — Я купил еще брусок мыла.

Билет в кармане — как улика предательства.

Он моет ей голову. Мари-Лора вновь и вновь водит пальцами по мыльным хлопьям на воде, словно пытается определить их вес. В том, что касается дочери, мастер живет в постоянной легкой панике — его не отпускает подспудный страх, что он плохой отец и все делает не так. Что не совсем понимает правила. Все эти парижские мамаши, которые катят коляски по ботаническому саду или выбирают кофты в магазинах, — ему всегда казалось, что, видя их с Мари-Лорой, эти

женщины понимающе переглядываются, словно обладают неким тайным знанием, для него недоступным. Как вообще можно проверить, правильно ли все делаешь?

Впрочем, есть и гордость — гордость, что он все сделал сам. Что у дочери столько упорства и любопытства. Быть отцом такого сильного существа — значит учиться смирению. Как будто ты — лишь тоненький проводок для чего-то куда более значительного. Так он и ощущает себя сейчас, стоя на коленях рядом с ванной и ополаскивая дочери волосы: словно любовь к ней рвется за пределы его тела. Стены могут рухнуть, даже целый город, а яркость этого чувства не померкнет.

Рычит слив, тесно стоящие здания обступают дом.

Мари поднимает мокрое лицо:

— Ты ведь уезжаешь, да?

В эту секунду он рад, что она его не видит.

— Мадам сказала мне про телеграмму.

— Я ненадолго, Мари. На неделю. Самое большее — на десять дней.

— Когда?

— Завтра. Ты еще будешь спать.

Мари-Лора нагибает голову над коленями. Волосы у нее длинные, светлые и расходятся на выступах позвонков. Когда-то она засыпала, зажав в кулачке его указательный палец. А став старше, ложилась с книгой под верстаком в ключной, и ее руки бегали по страницам, как паучки.

— А я останусь здесь?

— С мадам. И с Этьеном.

Он дает ей полотенце, помогает выбраться на кафельный пол и ждет снаружи, пока она надевает ночную рубашку. Потом ведет ее на шестой этаж, в их комнатку, хотя и знает, что дочь дошла бы сама. Сидит на краю кровати и смотрит, как она, встав на колени перед макетом, берется тремя пальцами за колокольню собора.

Не включая лампу, он находит ее щетку для волос.

— Десять дней, папа?

— Самое большее.

Стены скрипят. Окно в просвете меж занавесок черно: город готовится ко сну. Где-то там скользят над подводными каньонами немецкие подводные лодки, и десятиметровые спруты таращатся огромными глазами в холодный мрак.

— Мы хоть одну ночь провели не вместе?

— Нет.

Его взгляд скользит по неосвещенной комнате. Камень в кармане как будто пульсирует. Что он увидит сегодня во сне, если сможет уснуть?

— Пока тебя не будет, можно мне выйти погулять?

— Как только я вернусь. Обещаю.

Он, как может бережно, водит щеткой по ее мокрым волосам. Окна дребезжат на морском ветру.

Пальцы Мари-Лоры тихо шуршат по домикам. Она повторяет названия улиц:

— Рю-де-Кордьер, рю-Жак-Картье, рю-Воборель.

— Ты выучишь их за неделю, — говорит отец.

Мари-Лора взбирается пальцами на внешние укрепления. Дальше — море.

— За десять дней, — говорит она.

— Самое большее.

Слабейший (№ 2)

Декабрь

высасывает из замка весь свет. Солнце, не успев толком выглянуть из-за горизонта, прячется снова. Снег идет, тает, идет снова. На третий раз он уже ложится окончательно. Вернер никогда не видел снежной целины, не испачканной копотью и угольной пылью. Единственные посланцы внешнего мира — редкие птицы, садящиеся на липы за плацем (их сбили с пути штормовые ветры или сражения, а может, и то и то), и два гладковыбритых ефрейтора, которые заходят в столовую примерно раз в неделю — всегда сразу после молитвы, когда мальчики только-только подносят ко рту первую ложку. Они проходят под геральдическими украшениями, останавливаются за спиной у очередного кадета и шепчут тому на ухо, что его отец пал в бою.

А бывает, что староста кричит: «Ахтунг!» — кадеты встают, и в столовую неспешной походкой входит комендант Бастиан. Мальчики молча глядят на еду, покуда Бастиан идет вдоль ряда, ведя по их спинам указательным пальцем.

— Скучаете по дому? Нечего скучать! Фюрер — наш отчий дом. Что в сравнении с этим все остальное?

— Ничто! — кричат мальчики.

Каждый день, в любую погоду, комендант свистит в свисток, и четырнадцатилетки выбегают на улицу. Он высится над ними: мундир на животе натянут, медали позвякивают, резиновый шланг крутится в руке.

— Есть два вида смерти, — говорит комендант, и его дыхание клубится морозным облачком. — Кто-то дерется как лев. А кого-то убить проще, чем вытащить волос из чашки с молоком. — Он обводит взглядом шеренги, помахивает шлангом, драматически таращит глаза. — Как умрете вы, ребята?

Как-то ветреным днем он вызывает из строя Гельмута Рёделя. Гельмут — низкорослый южанин, учится средне, а руки у него постоянно сжаты в кулаки.

— И кто это, Рёдель? По. Твоему. Мнению. Кто слабейший член данного подразделения?

Комендант помахивает шлангом.

Рёдель отвечает без запинки:

— Он, господин комендант.

У Вернера внутри обрывается что-то тяжелое: Рёдель указал прямо на Фредерика.

Бастиан вызывает Фредерика вперед. Если другу и страшно, Вернер этого не видит. Фредерик выглядит рассеянным. Почти философичным. Бастиан вешает шланг на шею и неторопливо трусит по полю, увязая в снегу. Вот уже он не более чем темное пятнышко у дальней ограды. Вернер тщетно пытается поймать взгляд Фредерика — тот смотрит куда-то за горизонт.

Комендант поднимает левую руку и кричит: «Десять!» Ветер доносит только обрывок слова. Фредерик несколько раз моргает, как обычно на уроке, когда к нему обращается учитель. Ждет, когда его внутренняя жизнь догонит внешнюю.

— Девять!

— Беги! — громко шепчет Вернер.

Фредерик хороший бегун, лучше Вернера, но сегодня комендант считает быстрее обычного. Фредерик получил меньшую фору, и ему мешает снег. Он все еще в двадцати метрах от остальных ребят, когда Бастиан поднимает правую руку. Ребята срываются с места. Вернер старается держаться в задних рядах. Винтовки ритмично хлопают их по спине. Самые резвые уже бегут быстрее обычного, как будто им надоело проигрывать.