Веселое горе — любовь.
Шрифт:
Солончаки еще блестели под уходящим солнцем, но зной уже ослабел, стал мягче, не жег лица. Дым растра поднимался в белесое небо, измученное дневной жарой.
Старуха покатала в пальцах красный уголек, разожгла погасшую трубку.
— Ты погоди. Я — сейчас.
Она спустилась в землянку и быстро вернулась оттуда, прижимая к груди тяжелый альбом с тусклыми металлическими застежками.
— Гляди, — сказала она странным тоном, в котором были, кажется, торжество, любопытство и грусть. — Тут — житье-бытье мое.
Я полистал
С карточек на меня смотрело яркое лицо девушки, немного балованной и капризной, — видимо, ее очень любили когда-то. Потом на снимках была молодая женщина с немножко надменным лицом, но по-прежнему пылкая и привлекательная. Она красовалась всегда в кругу мужчин, вроде картины в раме.
Последние снимки сделали в то время, когда ей было, видно, около сорока лет.
Я взглянул на старуху и невольно отвел глаза в сторону: так она была не похожа на женщину из альбома.
— Ну?.. — потребовала она. — Что скажешь?
Выслушала ответ, подышала дымом из трубки, закашлялась:
— Красива... Нет... Всем хороша была, да сердце с пуговицу. А без него какая же красота?..
— О чем вы? — спросил я старуху. — Конечно же, люди не любят злой красоты. Внешность, как счастье в лотерее, — какая кому достанется. Подло презирать других за то, что им выпал плохой билет. Но вы вроде были добры. А нежная доброта женщины ничуть не хуже красоты.
— Думаешь? — взглянула она на меня, и пятна стыда или удовольствия проступили на ее щеках.
Она несколько раз подряд затянулась из трубки, подумала вслух:
— Молодость разве верит в свой закат? Нет, не верит. Это не только от малой жизни и здоровья. А зачем ей думать об одышке и морщинах? Чтоб скорее постареть?..
Ее язык, как и внешность, одежда, производили диковинное впечатление. Это вот как в ином пласте земли: слой ложится на слой, сцеплены прочно — одна земля, а все равно — разнородно все.
И мне хотелось знать — почему так?
Быстро темнело. Стало прохладней. В небе вздрагивали первые крупные звезды. Отсюда, из пустыни, они казались такими непривычно-большими, будто земля сместилась со своих обычных путей и подвинулась ближе к небу.
— Все ушло... — опять внезапно заговорила старуха, посасывая трубку и покашливая. — В девятнадцать моих годочков была у меня тьма поклонников...
Она на мгновение замолчала, вслушиваясь в музыку приятных ей слов.
— Всякие были ухажеры. — Она усмехнулась, продолжала вполголоса: — И среди них, ухажеров, — Васенька. Совсем на них на всех не похожий. Бесцветный, казалось. Робкий очень. Знаешь, есть песчаная осока — иляк. Вот на нее походил...
Она говорила мягко и мечтательно, точно жалела о том, что мало на свете бесцветных робких людей.
— И знакомство наше случайно вышло. В театре рядом сидели. Он
Я утвердительно покачал головой.
Пока одевалась — исчез. Бог с ним. Вышла, а он стоит под фонарем и ждет меня. Сильно бледный, подобно бумаге, только глаза, как кляксы, расплылись. От страха, что ли?
Топтался он, топтался около меня и решился наконец, будто с кручи в холодную воду бросился:
— Василий я. Проводить-то можно?
Шел всю дорогу молча, спотыкался, густо краснел — вот как нашаливший мальчишка, которого ведут в учительскую.
— Бегите-ка вы домой, — сказала я ему у калитки, — вас, небось, маменька заждалась.
Он не возразил, покорно потоптался на месте, пытаясь что-то сказать, но не решился и ушел.
И я тут же забыла о нем. Не задел душу. Да и ничем ведь не обязана была ему. Ничего не обещала. Таких знакомств мало ли было?..
Старуха замолчала и бросила на меня быстрый взгляд. Чисто выскребла палочкой трубку, зарядила ее новой щепоткой табака, пробормотала:
— Я тебе все, как было, говорю. Без прикрасы.
И, усмехнувшись, созналась:
— Охота иногда подмалевать прошлое, красивей сделать. Только ни к чему теперь... Ну, вот — о чем я тебе говорила? Ушел он, Васенька, а через неделю выхожу из дома — стоит у калитки, замерз сильно. Долго, верно, стоял, дожидался.
Заспешил навстречу мне, стал колом — и ни слова,
Я спрашиваю:
— И долго перемалчиваться будем?
Он даже испугался:
— Нет, что вы! Я вас повидать пришел.
— Глядите. Мне не жалко.
Я, понятно, играла. Совсем не шел мне в сердце этот Васенька, неприметный видом, какой-нибудь малый служащий или техник на заводе.
Рассказчица посмотрела на меня и прихмурила глаза:
— Ты головой не качай. Мне не чин нужен был, не богатство. Но так думаю: дуракам везет только в поговорках. В жизни удача — умным и волевым людям.
Она внезапно рассмеялась:
— Видишь, — блузка пролиняла насквозь, и некрасива я, как смертный грех. А ведь любили меня, до беспамятства даже. И никто не сказал мне: ветром служишь — дымом заплатят. А своего ума не хватило. Но об этом после...
Она неловко поправила блузку под ватником, и я заметил, что пальцы у нее дрожат.
— Широко я жила, бездумно, — продолжала женщина рассказ. — Где-то у края города копал кто-то котлованы под домну, охал, обрушивая скалы, динамит, и кто-то с кем-то соревновался за индустрию и собирался потягаться с Америкой. И все шло мимо меня, и было мне оно не то, что чужое, а вот такое, без чего просто можно прожить.
Отец мой и мама в ту пору уже старичками глядели, и была у них такая мысль: хоть и помучились на своем веку — не беда; пусть дочь поживет себе в утеху. И баловали меня безобразно, ни в чем не перечили мне и от работы заслоняли.