Веселое горе — любовь.
Шрифт:
Старухи на вечеринках сидели, как деревянные, жеманно поджав губы и по-солдатски вытянув руки вдоль ног.
Выпив, тетка весело кивала старухам:
— Голубушка, сбегай-ка в погребок, милая. Жарко мне.
Бабки резво топали в ледничок и тащили оттуда корчагу с квасом.
Глазурь на корчаге быстро потела. Тетка, разливая стылый квас в кружки, усмехалась:
— Мне без кваса никак невозможно. Горячая я.
Иногда Христина Михайловна наливала белой и Варьке, разбавляя водку квасом.
— Выпей! —
И подмигивала мужчинам:
— Быстрее заснет, с устатку-то.
Варьке нравилось, что ее считают большой, и она, щуря зеленые глаза, пила горькую жидкость, всю до последней капли.
Осушив стакан, вытирала, как старухи, ладонью рот:
— Премного благодарю, тетя.
К полночи гости расходились. Тетка совала старухам кому — кусок пирога, кому — бутылку недопитой водки. Объясняла Варьке:
— Никого у них нету, доченька. Сироты. Как не помочь?
Стеля племяннице на печи, плела уже пьяными губами:
— Нельзя мне без них, без мокриц этих. Ославят в деревне, если одни мужики-то.
Иногда кто-нибудь из «снабженцев» оставался ночевать в избе.
Варька, лежа на печи, задыхалась от волнения, старалась унять сердце, чтоб все было слышно.
— Ладно, — доносился до нее обрывок разговора, — ты зачем сюда пришел? Ну вот, о том и говори. А товар я тебе дам, товар не убежит. Чай знаешь, где черная дверь в лавку?
Варьке становилось скучно, и она засыпала.
Утром тетка ловко собирала на стол, сверкала узкими калмыцкими глазами, учила племянницу:
— Живешь раз, Варька. Очень мне интересно это — коммунизьм! Глупости какие! Человеку лопать надо. Ты подай человеку кусок сала, одень его — вот тебе и коммунизьм.
Варька понимающе кивала головой:
— Святая правда, тетя.
О Лиде Христина Михайловна вспоминать не любила.
— Глупа, — сердилась она. — Слыханное ли дело — девка в цеху! Ей сколько платят?
— Сотню, — сообщала Варька.
— «Сотню»! — морщилась тетка и даже плевала на пол. — Я водки в месяц на сотню беру! К слову про водку вспомнила! — спохватывалась Христина Михайловна. — Опохмелиться надо. Голова не своя, а черт знает чья!
Давно пора было открывать магазин, но тетка не торопилась.
В полдень кто-нибудь стучал в окно:
— Михайловна, что же ты?
— Сию минуту, милые...
— Подождут, — бросала тетка племяннице, — не помрут без сахара.
Иной раз у Христины Михайловны собирались только старухи. Немного выпив, они пели жалобные песни, тянули длиннющие сказки, гадали в пасьянс.
Варька уже знала: карты неизменно сулили тетке бубнового короля, множество денег и счастливые вести.
— Врут ведь они, старухи, — определяла девчонка, когда гостьи уходили, — ластятся.
— Врут! — охотно соглашалась тетка. — И ты ври, когда следует. Вреда от этого никому нету.
Старухи знали множество пословиц и присловий и умели удивительно к месту вклеить их в свои просьбы и жалобы. Варька запоминала пословицы: «Может, в какой раз и мне от них выгода».
В конце августа Христина Михайловна начинала собирать племянницу в дорогу. Укладывая в Варькин баул отрезы дешевой материи, куски мяса, завернутые в целлофановую бумагу, рассовывая по углам вареные яйца, утирала слезы на глазах, говорила:
— Помру, все тебе оставлю. Не на тот свет брать.
— Что вы, тетя! — махала руками Варька. — Вон вы какая здоровая!
— Ладно, ладно, — улыбалась тетка. — Подмасливай!
Перед самым отъездом они садились и молчали, донельзя довольные друг другом. Тетка поднималась первая, совала Варьке в руки авоську с кульками:
— Вот это Лиде отдай. Слушайся сестру-то.
Прощаясь, долго целовались и плакали.
— Оставила б я тебя насовсем, — говорила тетка сквозь слезы, — да мешать ты мне будешь, девонька. Ну, с богом.
За Варькой заезжал кто-нибудь из «снабженцев», сытые кони копытили землю, и девчонка летела к станции, гордо поглядывая вокруг и крепко прижимая к себе свое имущество.
Но уже в поезде ей становилось грустно: опять школа, опять мыть полы и слушать скучные Лидкины рассказы о легированной стали.
Школу, в которой училась Варька, было видно из окон комнаты, и все-таки девочка умудрялась опаздывать на уроки. Она без тени смущения топала по пустому гулкому коридору, толкала дверь в класс и, кинув взгляд на учительницу, шла к своей парте.
Тишка Ёлкин, Варькин сосед и враг, хмуро подвигался к своему краю и бросал куда-то под ноги:
— Вместо совести — дырка. Класс позоришь.
Варька в упор смотрела на него холодными зелеными глазами и, смирно улыбаясь, шипела:
— Ворчишь, как худое брюхо.
Она удобно располагалась за партой, раскладывала перед собой содержимое мятого, замазанного чернилами портфеля и, скучая, слушала учительницу.
Во время диктовок, не таясь, заглядывала в Тишкину тетрадь и, если он пытался загородиться локтем, корила:
— А еще сознательный! Поделиться не хочешь.
Тишка, как ошпаренный, отдергивал локоть.
Ни о пионерском отряде, ни о самодеятельности она не хотела и слушать. Даже когда выходило ее дежурство и надо было после уроков мыть пол в классе, шла к учительнице и жаловалась.
— Вера Ванна, — обиженно говорила она молоденькой учительнице, — на мне, Вера Ванна, весь дом держится. И пол помыть, и обед — на мне, и одежонку починить тоже. Вы же знаете — сирота.
— Хорошо, Базыкина, — торопливо соглашалась учительница, — я понимаю. Иди домой.