Веселое горе — любовь.
Шрифт:
Наконец выпрямился и протянул девушке оленью малицу, тоборки и липты.
— Надень, — проворчал он, любуясь ее лицом и гибкой фигурой, которую не портили теплое пальто и надетый под него меховой жилет. — С Севером нельзя шутить. Даже если кровь как кипяток.
Она усмехнулась, надела все, что дал каюр, и стала похожа на бесформенный мешок, такой, в каких привозят белье в механические прачечные.
— А теперь погреемся, однако, — решил он и что-то сказал оленям. Животные легко потянули пустые нарты на перевал.
— Он
— Нет.
— Зачем тогда идти?
— Я люблю.
— Понимаю.
Через несколько шагов каюр проворчал:
— Женщина стыдлива, и это, может, лучше красоты — женская стыдливость. Ты очень любишь?
— Да.
— Я задал пустой вопрос. Везде много хороших мужчин, и далеко не едут зря. Далеко ищут одного, не такого, как все. Это так.
Лицо старика изрезали морщины. Жидкие светлые брови и такие же усы были самые обычные, но в глубоких и немного раскосых глазах жила умная мысль, осторожная и немногословная.
— Я все же не поехал бы, — вздохнул старик, и девушка почувствовала, что речь его стала отрывистей — идти становилось труднее. — Он не заслужил того.
— Почему?
— Ты очень красива, и у тебя прямая душа. Если он не любит, разве стоит твоей любви?
Раскурив потухшую трубку, каюр добавил:
— Я встречал его один раз у горы Большой Кариквайвишь. Зачем тебе любить Нила?
— Я не красива, — запоздало ответила она, тоже начиная задыхаться. — Вы редко здесь видите женщин.
Внезапно она остановилась, и лицо ее побелело. Казалось, только сейчас до нее дошел скрытый смысл его слов.
— Почему мне не любить Нила? У него уже есть кто-нибудь?
Она спросила спокойно, так спокойно, как только ей позволяло дыхание на этом проклятом пути через перевал, и вся съежилась, готовая к безжалостному ответу, как к пощечине.
Старик ничего не ответил. Он остановил оленей и приказал ей сесть на нарты.
Она стояла молча возле узких саней, смотрела на каюра почти с ненавистью и ждала ответа.
— Садись, — распорядился он. — У Нила нет женщины.
Она не поверила старику, и в ее глазах мелькнуло бешенство, жалкое бешенство обманутой женщины.
— Ты врешь мне! — задохнулась она от ветра. — Скажи все, как есть, и мы повернем на юг.
— В партии есть женщина, но они — только товарищи. Я говорю правду, и мне незачем врать.
Тамара села на нарты, прижалась к каюру и закрыла глаза.
— Прости меня. Я глупая, и у меня плохой характер. Но ты тоже виноват. С дурочками надо говорить, как с детьми.
Она спала, может быть, несколько минут.
Открыла глаза и увидела: олени стоят без движения, их бока потемнели от пота.
— Да, надо пойти или сесть на вторую упряжку, — ответил он на ее безмолвный вопрос.
— Мы пойдем, — сказала Тамара. — Это пустяки.
— Погоди. Надо обвязаться.
Он крепко стянул ее в талии веревкой, второй конец веревки привязал к своему ремню.
Короткий день кончился — и они двигались в редкой мгле. Девушке мерещилось, что они бредут по чужой планете, которая даже не вертится оттого, что ее сковало морозом.
Каюр шел в легких оленьих липтах, он был мужчина, и в его крови жил опыт многих поколений. Тамара тяжело вырывала валенки из глубокого снега, на плечи давил непомерный груз, шея и грудь покрылись потом, и ей казалось, что сердце висит на тонкой нитке, готовой вот-вот оборваться. Хотелось, чтобы каюр назначил остановку, но старик молчал и медленно шел вперед.
За два часа одолели километр пути. Девушка шла, закусив губу, почти в забытье, и ее шатало из стороны в сторону.
Каюр, не оборачиваясь, пояснил:
— Можно бы отдохнуть. Но тогда — простудишься. Надо идти.
И она снова, задевая ногой за ногу, двинулась в путь.
Наверно, она заснула на несколько секунд — и только механически продолжала переставлять ноги. Проснулась оттого, что внезапно поняла: летит вниз. В то же мгновение ощутила сильный, но мягкий толчок в живот и повисла над ущельем.
Каюр выбрал веревку на себя, усмехнулся:
— Это — ладно. Сразу проходит сон.
Она даже не успела испугаться и поэтому весело попросила:
— Не говорите Нилу.
Старик рассмеялся:
— Женщин трудно понять. Почему не говорить?
Она обозлилась:
— Этот чурбан может окончательно загордиться.
— Хорошо, не скажу.
На вершине перевала подвывал ветер, и снежные веники били по лицу.
Старик и девушка немного постояли на гребне.
— Садись, — распорядился каюр. — Я пойду вперед, буду держать оленей.
— Ладно. Когда ты устанешь — скажи. Мы поменяемся местами.
— Добро.
Она проспала весь путь. Проснувшись, увидела, что рядом с нартами разбита маленькая палатка из брезента, и под ее покровом бесшумно горит керосинка.
Они попили горячего кофе и залезли в спальные мешки.
— Тебе тепло?
Она не ответила: спала.
Утром каюр осведомился:
— Нил должен проехать здесь? Ты крепко знаешь?
— Другой же дороги нет.
— Конечно, нет. Но ты хорошо узнала, куда он держит путь?
— Да. Должен идти здесь сегодня. Самое позднее — завтра. Мне сказали в управлении.
— Ну, походи. Посмотри на Тунтури. Всегда хорошо узнать новое.
Над побережьем неприступной громадой высился горный хребет. Скалы были иссечены траншеями, в камне вырублены ямы для пушек и минометов. У подножия изредка темнели глыбы разбитых танков. Ветер сдул с металла снег, и танки поблескивали безжизненными телами, будто угрюмые древние ящеры, выброшенные на берег океаном. Свастики, нарисованные на броне, казались мертвыми пауками.